— Кажется, это музыкальная кинокартина, — сказал Никита. — Ты музыку любишь?

— Я все красивое люблю, — сказала Маша. — Идем?

— Да как же. Надо переодеться.

— А, чихать. Запачкаем кого, что ли?

И как были они в рабочей одежде, так и побежали в очередь, толпившуюся у кассовой амбразуры. Билеты им достались где-то в последних рядах. Сзади все время шебутилась какая-то мелкая шпана, вспыхивали огоньки самокруток, доносились голоса.

Никита всего этого не замечал. У него было почти страдающее от наслаждения лицо, когда он смотрел на экран и слушал музыку. И он не видел, что Маша на него смотрит. Он не чувствовал, как она закрыла его руку своей ладонью.

Позади загоготали громко, завозились.

— Я сейчас, — шепнула Маша и поднялась со своего места.

Пригнувшись, она пошла к последнему ряду. Несколько голов с различимыми лицами повернулось к ней. Кто-то спрятал цигарку в рукав.

Маша сжала кулак и поднесла его к той физиономии, что была поближе.

— Тихо! — сказала она. — Ржете, паразиты, а это ведь настоящая музыка играет.

Вечерами улицы в зауральском городке были темны, безлюдны, только хулиганье тут разгуливало при волчьем солнышке. Хулиганья было порядочно.

Те, что гоготали в последнем ряду, встретили Машу и Никиту возле прибазарного скверика. Никита видел, как торопливые тени скользнули по забору, метнулись через дорогу и замерли, сгрудившись, в кустах. Было их пятеро или шестеро.

— Ты беги, — сказал он Маше. — Я их задержу пока.

— Ключи у тебя есть? — спросила она быстро.

Он не понял:

— Какие ключи?

— Да все равно. Какие-нибудь. В кулаке зажать!

Почему-то она решила, что с ключами удобней обороняться. Но и ключей у Никиты не было, — в бараке, где он жил, двери не запирались.

— Беги!.. — повторил он умоляюще. — Ну?..

Их было не меньше пяти, и он знал, что надолго не задержит. Голова у него все-таки кружилась, сильно кружилась. Он выдернул из-под ватника ремень с флотской латунной бляхой. Намотал на руку.

Иногда знакомые ребята внутрь такой бляхи заливали свинец, чтоб тяжелая была, чтоб ловчей было драться. И Никита пожалел, что не успел этого сделать; он не рассчитывал, что придется лезть в драки. Не любил он этого.

Их было пятеро; они стояли в кустах, а для затравки выслали совсем еще сопливого пацаненка. И пацаненок привязывался добросовестно, очень старался:

— Давай отойдем!.. — бормотал он, оглядываясь на кусты. — Давай потолкуем, падла!.. — и бил Никиту сапогом по коленкам.

А Никита лишь отодвигал его, отпихивал от себя. И это злило пацаненка. Он обижался, что не принимают его всерьез, и прямо-таки стервенел.

Маша отскочила в сторону, а потом вернулась, и Никита понял, что никуда она не побежит. Господи, какое страданье было в беззащитном ее лице, какая мука… Спустя годы он видит это лицо.

Пятеро начали выходить из-за кустов, и кто-то двинулся полукругом, чтоб зайти со спины. А прислониться Никите было не к чему. Плешивый скверик, запорошенный сеном, катыши мерзлого навоза под ногами, до ближайшего темного дома — шагов тридцать. Не добежишь, не успеешь. И тут Маша кинулась к Никите, спиной прижалась к его спине, и он почувствовал на шее колючий ее беретик.

Они ударили издали и, конечно же, сзади. Гирькой на цепочке. Никита услышал, как просвистело над головой, как что-то мягкое толкнулось в затылок, совсем не больно… Сзади закричали, Никита обернулся. Он не сообразил, почему цепочка с гирькой очутилась у Маши, он другого ждал… Но цепочка была у Маши в руках, крутилась, завывая, над головой, и пятеро бежали прочь, к базару, оступаясь на ледяных катышках.

Оказывается, Маша рукой заслонила Никиту. И цепочка захлестнулась вокруг ее запястья, и Маша успела рвануть, выдернуть эту цепочку. Никита, наверное, этого бы не сумел.

Потом они стояли у дома, в котором жила Маша. Дом был деревянный, с выступающими наличниками, на высоком фундаменте с окошечками. Сбоку высились глухие ворота, увенчанные тесовым козырьком. У всех здешних домов были такие крепостные ворота.

Маша подергала рябое кованое кольцо, — дверь в воротах не отперлась.

— Спят уже, — сказал Никита. — Как же ты войдешь?

— Как всегда, — улыбнулась Маша.

Она нащупала ногой выступающую доску, поднялась, ухватилась за козырек. Подтянулась, переступила на кованую петлю. И вот уже сидит верхом на воротах.

Никита беззвучно смеялся, задрав голову.

— Дай руку, — внезапно проговорила Маша, и нагнулась, и протянула белевшую в темноте ладонь.

Он замешкался. Опять не сообразил, что она хочет сделать. А затем все-таки догадался, схватил ее руку и, обрываясь, неловко карабкаясь, полез на ворота.

Они сидели на скользком, заледенелом козырьке ворот. Никита с опаской поглядывал на слепые окна дома и на двор, невесть что таивший в плотной своей тьме.

— Не бойся, — еле слышно сказала Маша.

— Я не боюсь.

— Вот и молодец… — Она придвинулась совсем близко, он слышал, как под ее рукой хрустнула и переломилась сосулька. — Ты очень хороший, Никита.

— Нет, — сказал он. И помотал головой для убедительности.

— Очень хороший. Я знаю. И я часто думаю… если ты сейчас хороший… когда так тяжело… то каким замечательным ты будешь после… когда все это кончится…

Он помолчал и сказал, запинаясь:

— Я не знаю… что будет после.

— Будет все прекрасно, — сказала Маша.

Она притянула к себе его голову и поцеловала, а потом спрыгнула вниз, в темноту.

И он — с заколотившимся сердцем, с остановившимся дыханьем — тоже прыгнул в эту темноту.

Полгода спустя монтерская бригада работала в поле. Был самый обыкновенный день. Меняли траверзу — поперечную балку на мачте. Уже подняли наверх свежеотесанное бревно, перевесили изоляторы. Оставалось закрепить провода и спустить гнилую траверзу наземь.

— Перекур! — закричал снизу Витамин.

Никита тогда еще не курил. И Маша не курила. Им незачем было спускаться, и они пристроились отдыхать на своем третьем этаже. Сели на бревно, качали ногами. Подувал вешний ветерок, солнышко светило. Хорошо было.

— Маш, — спросил Никита, — ты когда-нибудь носила кольцо?

— Какое?

— Ну, какое. Обыкновенное. На пальце.

— Нет.

— А станешь носить?

— Откуда теперь колечки, — усмехнулась она. — Где теперь колечки…

— А я тебе сделаю, — сказал Никита. — Только оно будет не золотое. Ничего?

— А какое?

— Медное. У меня старинная монета, еще демидовская. Просверлю, обточу, и будет колечко.

Маша отколупывала смоляные слезы от бревна, смотрела вниз. Никита пояснил смущенно:

— Но ведь бывает же… бывает свадьба сначала медная, потом золотая.

— Бывает.

— Пускай и у нас так будет.

— А серебряную пропустил? — сказала Маша. — Эх ты!..

Они засмеялись. Витамин, завистливо поглядывавший на них снизу, закричал:

— Кончай перекур!!

И они поднялись с теплого бревна, застегнули страховочные цепи. Разошлись каждый в свою сторону.

Никита отворачивал болты на одном конце траверзы, Маша — на другом. Пустяковая это была работа. Скоро Никита освободил скобу, поддел ее, впечатавшуюся в дерево, отогнул. И ждал, когда то же самое сделает Маша.

А у нее траверза держалась только на одном, расслоившемся от ржавчины болте. И этот болт вдруг провернулся под ключом, головка его стала утопать в древесине. Казалось, болт, как живой, уходит в глубь бревна.

Траверза качнулась, накренилась. Древесная труха посыпалась Маше в лицо. Зажмурясь, Маша отодвинулась. И тут громадная траверза, выдирая щепу, с треском обрушилась вниз, ударив своим концом по Машиной страховочной цепи.

Цепь оборвалась, как бумажная.

Траверза еще падала, стукаясь об ноги мачты, а уже страшно, хрипло закричал внизу чей-то голос, и Витамин закричал, и остальные монтеры тоже.

Машу привезли в ту самую больницу, где прежде она работала и где познакомилась с Никитой. Только палата была другая и другой коридор.

На табуретке, возле цинкового бачка с водою, сгорбившись, сидел Никита. Кажется, он хотел попить воды, взял помятую кружку. Да так и забылся, держа мокрую кружку в ладонях, — вода переливалась через край, текла ему на сапоги.

Где-то в соседней палате настойчиво стучали костылем об пол: вызывали санитарку. Постучит костыль и смолкнет. Постучит и смолкнет.

Открылась в конце коридора дверь. Появилась докторша — старая, с трясущейся головой. Очки у нее были привязаны тесемочкой, с узелком на затылке. Докторша прошла в палату, и стук костыля прекратился. Потом докторша опять появилась в коридоре, поверх очков посмотрела на Никиту.

— Иди-ка ты домой.

— Я подожду, — произнес он без выражения.

Докторша поправила сползающую тесемочку на затылке, вздохнула.

— Да теперь уж нечего ждать.

Никита поднялся с табуретки. И покатилась из его рук кружка, выплескивая остатки воды.

— Что делать, — сказала докторша. — Был бы организм посильнее, может… А то слабенькая она была.

Никита сидел у себя в бараке перед буржуйкой. Она не топилась, была холодная, мертвая, а он сидел перед нею, как будто грелся.

— Почему тетя Маша не приходит? — спросила Никиту младшенькая сестренка.

— Она больше не придет, — сказал Никита.

— Почему? Она рассердилась?

— Просто она больше не придет.

Сестренка смотрела на него недоверчиво, немигающе.

— А кто же нам хлеб будет приносить?

— Какой хлеб?

— Который тетя Маша приносила.

— Когда тетя Маша приносила хлеб? — очень медленно спросил Никита.

— Да все время же. Как придет, так и принесет.

В комнату вошла старшая сестренка. Несла тазик с бельем и напевала; Она не была самой способной в семье, но петь любила постоянно — все время звучал в бараке ее стеклянный, кукольный голосок.

Теперь она певица. Не слишком известная и знаменитая, но все-таки певица; иногда ее можно услышать даже по радио.

Она несла тазик с бельем и напевала: