И г о р ь. Кто ты?

Ш у р а. Абитуриентка Института народного хозяйства имени товарища Плеханова, вот кто я.

И г о р ь. Ну-ну. (Идет к двери.)

Ш у р а (снова надевает очки). Куда же вы?

И г о р ь. В кафе. Завтракать. Еще ничего не ел сегодня.

Ш у р а. Сейчас я вас покормлю. Яичницу едите?

И г о р ь. Можно.

Ш у р а. И кофе со сгущенкой. Сыр есть.

И г о р ь. Выпить нет?

Ш у р а. Мы с мамой непьющие. И не одобряем. Стой! Куда же вы уходите? Садитесь к столу.

И г о р ь. Ты чего же это мною командуешь? Как караульный начальник. А еще абитуриентка. Ладно. Жарь яичницу. Грибов нет?

Ш у р а. Грибов нет. Кстати, это вы обо мне сказали маме, что я сыроежка?

И г о р ь. Пошутил. У тебя что, чувства юмора нет? В цирк надо чаще ходить. Немецкий цирк в Парке культуры выступает. «Аэрос» называется. Дрессированные слоны, мартышки, белые медведи, зебры и тигры. Не то восемь, не то двенадцать штук. Я давно купил билеты, думал с одним другом пойти.

Ш у р а (готовит яичницу, затем приносит ее на сковороде, ставит перед Игорем). С заведующей почтой? Модная такая, с куксой на голове.

И г о р ь. Заметила?

Ш у р а. Я вас с ней видела.

И г о р ь. С ней все кончено. Уже давно. Месяц назад.

Ш у р а. А я с тобой в цирк не пойду.

И г о р ь. Почему?

Ш у р а. Я уж там была. Всю программу видела. Такое удовольствие получила! Раньше цирк мне никогда не нравился. Ну просто не придавала значения. А теперь… Как они летали по воздуху, эти Аэрос! Так только во сне бывает. Медленно, спокойно, величаво. А главный из них, бригадир что ли, серебряный такой, с баками. На тебя похож. Ты никогда в цирке воздушным акробатом не был?

И г о р ь (посмеивается). А теперь буду.

Ш у р а. В цирке с пяти лет надо начинать. А тигры? Как они прыгали через горящий обруч! Особенно этот, пожилой, на Луку Федотыча похожий. Не хотелось ему, страшно не хотелось, а он прыгал. И укротитель тоже немного на тебя похож.

Игорь ест яичницу, пьет кофе. В музыке цирковой галоп, крики «ап!», удары бича, аплодисменты.

Тебе бы черное трико, золотую куртку, красную фуражку с лакированным козырьком — и входи в любую клетку, кувыркайся, хлопай бичом…

Музыка замолкает.

Жаль, я уже была. Второй раз неинтересно.

И г о р ь (вытирает рот). Спасибо. Наелся. Можно тогда на речном трамвае. От Крымского моста до пристани Крылатское. Через всю Москву.

Ш у р а. А сколько идет речной трамвай?

И г о р ь. Туда и назад пять часов.

Ш у р а. А билеты в цирк?

И г о р ь. Загнать.

Ш у р а. Нет, Игорь, я с вами никуда не пойду.

И г о р ь. Почему? Учиться начинаешь? В институте? Надо приналечь на науку, товарищ Васнецова. И на речных трамвайчиках кататься только с абитуриентами. Какая я вам компания! Другое поколение. Другое положение.

Ш у р а. Какое такое другое?

И г о р ь. Я-то что, я, может, еще под суд пойду, вот что. И из кандидатов выгонят. И завод — прощай!

Ш у р а. Ну подожди, мама придет, она позвонит директору. Ведь это с тобой первый раз, тебя простят.

И г о р ь. Простят? За то, что чуть не сорвал выпуск миллионного мотора, осрамил бригаду.

Ш у р а. Что дальше?

И г о р ь. Завербуюсь на Шпицберген, на Грумант. Там знаешь какие они в рудниках деньги заколачивают! Или в китобои подамся. Полгода отработаю, большой навар привезу…

Ш у р а. Никуда вы не поедете.

И г о р ь. Почему это?

Ш у р а. Потому что я вас не пущу.

И г о р ь. Ты?

Ш у р а. Да, я, сыроежка. Не отпущу, и все.

И г о р ь. Пожалела?

Ш у р а. Слушай, Игорь, ты меня не выдавай. Я провалилась в Плехановский, недобрала одного балла.

И г о р ь. Окончательно?

Ш у р а. Да. Уже и списки вывесили, я видела.

И г о р ь. Что ж теперь делать? На вечерний пойдешь?

Ш у р а. Вроде уже поздно.

И г о р ь. Ну, ты не парень, тебя в армию не возьмут. А ты не выдумала? Чтоб меня утешить.

Ш у р а. Не выдумала.

И г о р ь. Нет счастья! Ты не расстраивайся.

Ш у р а. А я совершенно не расстраиваюсь. Я как-то всю жизнь живу в ожидании чуда. Я и в комсомол поступила — давно это было — еще в восьмом классе, ну, думаю, сейчас чудеса начнутся. А когда в лагерь пионерский в первый раз поехала, все девочки из нашего отряда спят, а я все в окошко гляжу — чуда жду, а его нет.

И г о р ь. Так и нет?

Ш у р а. Только когда ложусь, на ночь почитаю немного, а потом зажмурю глаза… Ну, приди, говорю, чудо, приди!

И г о р ь. Какое оно чудо? Какого цвета?

Ш у р а. Вот как это небо за окном. Как полет Аэрос…

Игорь обнял ее, взял голову руками, запрокинул, хочет поцеловать.

Что ты, что ты, Игорь? (С силой толкает его.) Ты что?

И г о р ь. Ну, не хочешь, не надо.

Ш у р а. Нет, я хочу, я очень хочу. Только не так… Я еще никогда в жизни не целовалась. Только когда в восьмом классе с одним мальчишкой из девятого «А», но мне что-то не понравилось… У него изо рта плохо пахло. Убери руки.

И г о р ь. Ты что, дурочка?

Ш у р а. Ага. Я еще маме скажу, знатной фрезеровщице, она тебе накостыляет.

И г о р ь. Испугала.

Ш у р а. Между прочим, ты «Дворянское гнездо» читал? Не кино, а книгу.

И г о р ь. Естественно.

Ш у р а. Вот я Лизу Калитину очень хорошо понимаю. Прекрасно. Между прочим, она из-за любви в монастырь пошла. На всю жизнь. Тоже, наверно, по-твоему, сыроежка. А у нее никакого другого выхода не было. Понял?

И г о р ь. Не совсем. А ты лучше сними очки. Как-то странно смотреть на тебя в очках. Блестят они.

Ш у р а. Пожалуйста. Только я тогда ничего не увижу, все, как в тумане. У меня плохое зрение.

И г о р ь. Вот тогда, может, и прозреешь.

Ш у р а. На, держи очки! Или, знаешь, надень ты их. Тогда ты тоже будешь плохо видеть и мы сравняемся. Надел?

И г о р ь. Готово.

Ш у р а. Ну, теперь рассказывай, какая я?

И г о р ь. Сперва ты.

Ш у р а. Ну пожалуйста, пусть я.

И г о р ь. Докладывай.

Ш у р а. Ты оранжевый весь, в черном трико, в красной фуражке, в руке у тебя маленький хлыстик, ты им не бьешь — только взмахиваешь, и сразу все звери: белки, слоны, леопарды, кенгуру — бросаются к зажженному обручу, прыгают через него, лают, напевают, прищелкивают. А ты поднимаешь руки вверх и раскланиваешься перед публикой. Снимаешь фуражку. Бросаешь в воздух. Трамплин под тобой пружинит, ты подпрыгиваешь, делаешь тройное сальто на батуте… Глупый ты, ох, какой ты глупый, Игорь! Ну зачем ты запрокинул мою голову, облапил, хотел поцеловать? А я бы сама тебя поцеловала, и вышло бы гораздо красивее. Хорошо видишь в моих очках?

И г о р ь. Ни черта.

Ш у р а. Вот и я плохо, как в тумане… А музыку слышишь?

И г о р ь. Не слышу.

Ш у р а. А ты прислушайся. Когда музыка, главное — не спугнуть ее.

Х о р  в л ю б л е н н ы х.

Комната превращается в речной трамвай, исчезают стена и балконная дверь. Мимо проплывают мосты, поблескивает вода, день превращается в вечер.

Ш у р а (говорит тихонько, ни к кому не обращаясь). Если бы ты знал, как я была влюблена в тебя, когда ты первый раз появился у нас в доме. Пришел к маме по какому-то делу… Я как увидела тебя, сразу… А потом ночью все вспоминала, думала… Как ты на границе, по берегу с отрядом. Или как в футбол играешь. Словно вихрь бежишь к воротам противника. А это знаешь что? Это Симонов монастырь. И набережная… С этой стороны Симоновская, а с этой Дербеневская… Мы живем, как бы на полуострове, с трех сторон нас омывает вода… Ну, скажи что-нибудь. А то я все говорю, говорю, а ты все молчишь…

И г о р ь. Теперь, значит, уже не влюблена?

Ш у р а. Нет. Чуть-чуть осталось. На самом донышке. Но ведь ты сам виноват, Игорь. Тебе это до лампочки. Даже не до лампочки, а до той вон звезды. Видишь звезду?

И г о р ь. Очки мешают.

Ш у р а. А я вижу… У меня нет очков, тебе отдала… Скажи, Игорь, только откровенно, не лги, почему ты не расстроен? Почему не плачешь, не ешь землю в отчаянии?

И г о р ь. Вот еще!

Ш у р а. Знаешь, кто такая была Лисинова? Люсик Лисинова?

И г о р ь. Старуха какая-то. Ее именем улицу назвали. Вроде Клары Цеткин.

Ш у р а. Когда ее убили в ноябре семнадцатого года, ей было девятнадцать лет.

И г о р ь. Слышал лекцию.

Ш у р а. А ведь она действительно жила, сражалась, перевязывала раненых, была связной, училась в Коммерческом училище, куда меня сегодня не приняли. Она писала письмо сестре: «…сейчас весна и самая настоящая, какой у нас отродясь не было. Она здесь какая-то стихийная, все забирает под свою власть, солнечная, везде проявляющаяся, властная… Нужно, необходимо сделать что-то такое большое, невероятно огромное, грандиозное…» И еще она писала: «Ох, какие колокола сегодня были! Мы пошли на Москву-реку и долго стояли на мосту, и казалось, что мне река что-то хочет сказать, она теперь могучая, широкая, грозная…» А когда ее убили юнкера и к ней подбежали рабочие, она, умирая, сказала: «За меня не бойтесь…» А ты — старуха… Какая-то старуха…

Издалека возникает песня.

Игорь, скажи, ты бывалый солдат… Могут два человека любить друг друга? А потом разойтись на идеологической почве? Или даже убить, как, например, Любовь Яровая? Или это только в кино и на сцене? Я как-то в классе, что-то на меня нашло, вдруг на уроке по литературе сказала, что хотела бы умереть за революцию. Кто-то засмеялся, а учительница сказала: «Ничего смешного нет, она излагает свои литературные впечатления. Витрищак, выйди из класса!» Вот и все.

И г о р ь. Совсем девчонка!

Ш у р а. Я пошла тогда в Институт Вишневского, аккурат в доме на Краснохолмской газ взорвался. Пришла в службу крови, говорю: «Возьмите у меня». — «Какая группа?» — «Вторая», — говорю. — «Нам как раз вторая нужна. Сколько вам?» — «Восемнадцать», — говорю, а мне тогда и шестнадцати не было. Ну, взяли. Весной опять давала. Но теперь уж по закону… Как ты сказал? Девчонка? Эх ты, бакенщик!

И г о р ь (смеется). Бакенщик — это который по реке на лодке ездит, бакены зажигает.

Ш у р а. Сбрей. Неприятные. Как у Евгения Онегина. Отдай очки. Ну вот, сразу оба хорошо стали видеть. Ну вот мы и вернулись домой.