Минут через пятнадцать снова затрещал звонок и пожаловал Сталин. Сняв в прихожей ушанку и шинель, он шутливо попенял зардевшемуся от радости виновнику торжества, что тот не позвал его на свой юбилей: нехорошо, мол, очень нехорошо зазнаваться и забывать старинных друзей, особенно из числа царицынских соратников.

Потирая руки, вождь проследовал к столу, извинился за опоздание перед вставшими при его появлении приглашенными и небрежно развалившимся в кресле тамадой, отказался занять уступленное «именинником» почетное место, но скромно сел сбоку и, по настоянию Толстого, безропотно выпил полный кубок грузинского вина в качестве штрафного. Между тем заигравшийся в роли тамады маститый писатель продолжал как ни в чем не бывало деспотически повелевать пиром, обращаясь по обычаю ко всем без разбора на «ты», и вообще держал себя так, словно чокаться со Сталиным для него — плевое дело. А когда великий продолжатель дела Ленина пожелал произнести тост, вконец расшалившийся Толстой дошел до того, что прервал его: пусть Иосиф Виссарионович у себя в Кремле, на заседаниях Политбюро, говорит, если хочет, или предоставляет выступать своим верным соратникам, — здесь же, на пиру, царь и бог — тамада, а он слова не в очередь никому не давал. И Сталин хоть бы что, только усмехнулся в усы. Зато Кулик под каким-то предлогом выманил разошедшегося Алексея Николаевича в коридор, впихнул в ванную и, взяв за грудки, захрипел, что если бывшему графу Толстому с десяти рюмок все нипочем и трын-трава, так пусть он себе хоть колесом ходит или сам себя с кашей ест, да не у него, у Кулика. И, приговаривая нечто в том же увещевательном духе, он собственноручно напялил на академика шубу, нахлобучил шапку и, вызвав порученца, приказал доставить захмелевшего инженера человеческих душ до дому.

Кроме этого, глубоко меня тогда поразившего кулуарного анекдота Савич несколько позднее сообщил мне о Кулике и кое-что в ином жанре, тоже, впрочем, не попавшее в печать. Знакомый военный корреспондент, возвратившийся с финского фронта, рассказал коллеге с испанского, как во время дорого нам стоившего прорыва линии Маннергейма начальник Главного артиллерийского управления Г. И. Кулик самолично вывел на открытые позиции для стрельбы прямой наводкой дивизион тяжелых орудий и командовал им под огнем финских пулеметов и скорострельных пушек, пока не раздолбал до фундамента находившиеся перед ним железобетонные сооружения. Что ж. Мне этот штрих напомнил, что Купер-Кулик происходил из кадровых фейерверкеров российской армии, о чем я (и на сей раз без ошибки) догадался в Аранхуэсе. А вот как бывший фейерверкер справлялся с возложенным на его могучие плечи бременем ответственности за подготовку советской артиллерии к решающей схватке с фашизмом и вел себя в начале ее, будучи представителем Ставки, на эти вопросы можно найти однозначный ответ в многочисленных горьких сетованиях на страницах мемуаров виднейших наших военачальников, в частности, маршала артиллерии Н. Н. Воронова и генерала армии П. И. Батова.

Чудодейственное вознесение завершилось, как известно, столь же впечатляющим падением. Маршал Кулик выбрался из окружения под Ельней, переодетый в крестьянское платье, чуть ли не в лаптях, был разжалован и довоевывал на более соответствующих его кругозору средних командных должностях. По окончании войны генерал-майор Г. И. Кулик вышел на пенсию, но в 1947 году был вдруг арестован и погиб. Остается лишь строить догадки, почему «старый друг» столь жестоко расправился с опальным визирем, уж не потому ли, что тот был одним из последних оставшихся в живых участников обороны Царицына и мог невзначай поделиться с кем-либо подробностями ее, не вполне совпадающими с изображенными в «Хлебе»? Или же «верховный» решил просто-напросто стереть с лица земли собственную ошибку в подборе руководящих военных кадров?

В дополнение к фрагментарному по понятным причинам испанскому портрету Купера, а заодно для разъяснения, какой казус подразумевал Лукач, вскользь упомянув о перемещении Купера с поста мадридского советника в Аранхуэсе, к генералу Посасу, уместно привести здесь то, чем недавно поделилась со мной Лина, некогда переводчица Хаджи, а последние тридцать лет его жена и мать двух его дочерей. От нее, теперь уже вдовы, я узнал, что в период отступления от Талаверы ее приставили к старшему советнику Куперу, пребывавшему тогда в Мадриде. Ранее никогда не выезжавший за границу и плохо представлявший себе обстановку в Испании генерал Купер как-то, при выходе из одного артиллерийского штаба, не остерегся и позволил поймать себя в фотообъектив неизвестному испанскому офицеру. Тот, и помимо фотографий собрав кучу ценных сведений, перешел к Франко, а через несколько дней пролетевший над Мадридом трехмоторный «юнкерс» (это происходило еще до первых бомбежек) сбросил на улицы тысячи листовок, на которых красовался в неизменном кожаном пальто и серой кепке не слишком-то фотогеничный Купер, а рядом похожая на хорошенькую негритянку Лина; под клише стояла подпись, в переводе означавшая: «Вот кто руководит красными в Мадриде — русский генерал и комиссарша из Аргентины». После такого, свалившегося с неба реприманда, учитывая возможность пренеприятных отголосков в Комитете по невмешательству, только и оставалось, что отодвинуть Купера в аранхуэсскую тень, московская же аргентинка Лина (и ко всему дочь члена ЦК Аргентинской компартии) на некоторый период подверглась профилактическому карантину, то есть сделалась «штатской» переводчицей Романа Кармена, в каковой роли и увековечена в «Испанском дневнике».

Сейчас трудно установить, приложил ли руку к страшному концу Горева публично им оскорбленный Купер-Кулик. В свое время такие слухи циркулировали. Однако Горев и без того был обречен — с него вполне хватало лондонского сотрудничества с комкором Путной, одним из «однодельцев» маршала М. Н. Тухачевского. Но способствовал ли Кулик предрешенной и без его содействия гибели Горева или нет, а ровно через десять лет ему самому пришлось последовать за этим талантливым молодым военачальником, чью деятельность в Испании я надеюсь в будущем осветить подробнее.

25 декабря выдалось пасмурным, но не дождливым. По случаю главного католического праздника в Мадриде ждали всяческих подвохов со стороны франкистов, а потому в бригаде, продолжавшей числиться в резерве, была объявлена боевая готовность. Около одиннадцати Лукач решил съездить в Эль-Пардо, чтобы взглянуть, как этот приказ соблюдается. По пути комбриг, со слов Реглера, рассказал, что генеральный секретарь Испанской компартии Хосе Диас в связи с рождеством Христовым обратился к верующим милисиано, встречающим его в опоясывающих предместья Мадрида окопах, с прочувствованным поздравлением.

— Какой молодец! — восхищался Лукач. — Вот это политик! Руководитель коммунистов и обязан всегда быть обращенным лицом к народу. Проникнуться не показным, но искренним доверием к нему, а потому с уважением относиться к его традициям и привычкам. Борьбу с поповщиной можно вести, только преодолев ее в самих себе…

Машина колыхалась и, ныряя, ползла по изуродованной дороге, соединяющей Фуэнкарраль с эль-пардоским шоссе. Луиджи нервничал, то переваливая через ухабы, то, где можно, объезжая их. Мы уже приближались к небольшому поселку, за которым начинался подремонтированный отрезок пути, когда Луиджи беспокойно поднял голову, то же сделал и Крайкович. За ними и мы с Лукачем увидели три бомбардировщика, снижавшиеся наперерез нам к селению, куда мы въезжали. Луиджи прибавил газу, «форд» дернулся и загремел по рытвинам. Мы поравнялись с последними домиками, когда рев налетающих «юнкерсов» заглушил удары шин о выбоины и дребезжание машины, а позади послышался устрашающий свист падающих бомб. Но могучий восьмицилиндровый мотор уже вынес нас за пределы досягаемости, и разрывы загрохотали сравнительно далеко за нами.

Луиджи погудел, намереваясь обогнать отчаянно мчащийся впереди порожний «ЗИС-5», но когда до него оставалось лишь несколько метров, водитель грузовика внезапно взял влево. Луиджи сделал все, что было в его силах, чтобы погасить скорость. Он снял ногу с педали, выключил зажигание и тоже повернул влево. «Форд» визжа приложился правой стороной к борту грузовика, потом левым боком проскрежетал, сокрушая ее, вдоль кирпичной ограды одиноко стоящей фабричонки и уже выскользнул было, пусть и помятый, на оперативный простор, но в этот миг «ЗИС-5» ударил ему во фланг передними скатами, и он, изменив направление, врезался радиатором в железную опору фонарного столба.

Все эти сокрушительные толчки, лязг и треск продолжались какую-нибудь секунду, так что я даже не успел испытать страх, а глаза тем не менее успевали фиксировать изогнувшегося как кошка и мертвой хваткой вцепившегося в баранку Луиджи, а также Крайковича, беспомощно взлетающего с растопыренными руками, но, к счастью, всякий раз попадающего лбом в скатанную и прилаженную над ветровым стеклом подушку комбрига. Сам он, еще раньше чем мы ударились о борт грузовика, бросился, весь сжавшись, на днище между передними и задними сиденьями и сейчас, когда машина остановилась, а в ней и вокруг нее оседала похожая на туман мельчайшая пыль, неторопливо поднимался, ладонью обивая колени. Я все время продолжал держаться за висячую кожаную петлю и тоже остался невредим, только незаметно для себя хватил правым плечом об стенку, потому что оно онемело.

Первым, выпрыгнул из разбитой машины Лукач. За ним выбрался Луиджи и остановился рядом с комбригом, со слезами смотря на задравшийся вверх разорванный капот, вмятый, будто он картонный, радиатор и упершийся в швеллер голый мотор. Потирая шею, вышел на дорогу и Крайкович. Последним был я, так как мне пришлось открывать дверцу левой рукой, правая что-то не слушалась. В небе еще звучали басовые струны удаляющихся бомбовозов, да злополучный грузовик, удирая что было духу, тарахтел, словно вместо шин у него на колесах были набиты ободья. Ступив на землю обеими ногами, я почувствовал, что она кренится, и пошатнулся. Ушибленную руку тянуло вниз, как если б я держал в ней на весу пятидесятикилограммовую гирю. Обойдя машину, Лукач бросился ко мне.