— Ну, дружище, это нечего считать, — возразил Рона. — Ишь куда хватил! Предположим, у этого субъекта есть любовница.

— Хорошо. Где он с ней встречается? В гостинице? На квартире? Неужели нигде не бывают они вместе? И в кондитерскую не ходят? Мороженое не едят? Даже цветов не преподносит он даме? Не отправляет писем с посыльным? А посыльному тоже надо платить.

Сирт хохотал. Рона, отмахиваясь руками, возражал против новых и новых расходов, но наконец сдался. На него напустился Надьреви и вместе с Сиртом заткнул ему, рот. Прикинувшись рассерженным, Рона встал с места. С такими глупцами не стоит спорить. Он уже составил для себя на субботний вечер хорошую программу развлечений. В венском театре дают «Тангейзера»; он поедет скорым поездом в Вену, купит билет в партер, послушает оперу. Несомненно получит удовольствие. Шмедеш поет Тангейзера, Демут — Вольфрама. Поужинает в ресторане и ночным поездом, тоже скорым, вернется в Будапешт. Все это обойдется ему меньше чем в сотню крон.

Надьреви и Сирт остались вдвоем. Слегка поругали Рону, богатого своего приятеля, потом Сирт вернулся к прежней теме.

— Когда ты поедешь?

— Через несколько дней.

— Все будет хорошо. Погоди, тебе еще повезет.

— То ли да, то ли нет.

И Надьреви рассказал, что его будущий ученик, судя по слухам, немного своенравен и необуздан. Еще неизвестно, поладят ли они.

У Сирта и тут нашелся хороший совет:

— Пустяки, будь только сдержанным, молчаливым, серьезным, не допускай никаких вольностей. Пожалуйся, что у тебя много неприятностей: тебе придется опять отсидеть несколько дней в каталажке. Ты дрался на дуэли и, — отягчающее вину обстоятельство, — ранил своего противника. К счастью, только шпагой, потому что не стрелял в него во время поединка на пистолетах. Разве плохо? — Покачав головой, Надьреви насмешливо улыбнулся. — Знаю, ты не способен на подобные поступки. И считаешь это достоинством. А по-моему, напротив, это слабость. Ты вечный гимназист. И умрешь гимназистом. Быть бы тебе учителем. Добросовестным, механически объясняющим урок учителем. Будь я на твоем месте, я писал бы свою фамилию не через «i», а через «игрек»[11]. Сразу иначе отнеслись бы к тебе в этом Волковаре.

— Берлогваре… Тьфу, пропасть, неужели уже час ночи? Время позднее. Пора мне идти.

— Успеешь.

— Нет, я еще прогуляюсь. В два вернусь домой.

Надьреви хотел расплатиться за кофе и все три съеденные булочки. Но официант Марци посчитал ему четыре булочки, чего Надьреви не заметил. Он уже пожал Сирту руку, но тот напоследок еще подтрунил над ним:

— Да… и не щипи графиню за мягкое место.

— Ну, до свидания, джентльмен. Мы еще, возможно, увидимся. Но на всякий случай я тоже дам тебе несколько полезных советов. Если хочешь непременно прослыть настоящим джентльменом, то говори «миништр», «шокровище», «лэто».

— Благодарю тебя, на досуге обдумаю твои советы. А есть у тебя деньги на дорогу? Тебе безусловно надо купить кое-что.

— Деньги на дорогу мне пришлют; может быть, и на покупки хватит.

— Что ж, я искренне рад. Тогда мне не придется из-за тебя нести в ломбард мое элегантное пальто.

Надьреви направился к Варошлигету. Потом свернул в переулок. Прошелся по улице Вёрёшмарти до того дома, где жила Ирен Ш. Остановился и долго смотрел на окна четвертого этажа. Это была несчастная, неразделенная любовь. Душевное томление. Неосуществимые мечты о будущем. Красивые мучительные переживания, тяжкие вздохи. Потом, словно утомившись, он успокоился и пошел домой. Когда он проходил мимо какого-то трактира, там пиликала скрипка и хриплый голос пел с бесконечной тоской: «Я не хочу, чтоб бог тебя винил за все моя страданья и утраты». Остановившись, Надьреви слушал товарища по несчастью. Его стенания казались смешными. Сладкий тягучий голос вызывал улыбку. Надьреви двинулся дальше и сам принялся напевать: «А станет грустно, вспомни, кем я был, кем был я для тебя когда-то»[12].

После этого романса он спел еще два; на улице было тихо, тишина окутывала город, стояла ночь, и гулко отдавались его твердые шаги по булыжной мостовой. Ну и походка! Он ходил всегда, точно маршировал, вбивая каблуки в землю. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что необыкновенная решительность характера неудержимо увлекает его вперед.

Дойдя до дому, он позвонил. Швейцар открыл дверь и встретил его дружелюбной улыбкой. Хотя в кармане у Надьреви нашлось бы немного мелочи, он не заплатил ничего. Все равно он задолжал привратнику за пять месяцев; оба они прекрасно знали, с какого дня вести счет. К этой сумме, правда, следовало прибавить три раза по сорок филлеров, потому что трижды за последние пять месяцев печальные мысли не давали Надьреви заснуть, он вскакивал среди ночи и бродил по городу. Часами кружил по улицам, а на рассвете усталый и продрогший возвращался домой. Верней, не усталый, а пресыщенный длинной прогулкой, потому что Надьреви понятия не имел, что такое физическая усталость. Однажды, во время духовного кризиса, в воскресенье в час дня пошел он в Варошлигет; но так как денег у него не было, чтобы посидеть где-нибудь в кафе, а может быть, просто не хватило душевного спокойствия, — он долго ходил, возвращался в город, потом снова шел в Варошлигет, бродил до трех часов ночи и не устал. Лишь довел себя до того, что сон перестал казаться ему глупой прихотью.

Сто крон прислали Надьреви из Берлогвара на дорожные расходы. Итак, пора было ехать. Он посмотрел в кафе расписание, записал, что поезд отправляется в девять вечера с Южного вокзала. В Э. приходит в два часа ночи, там надо ждать до пяти, пересесть на пригородный поезд, который в девять утра прибывает в Берлогвар. Надьреви составил телеграмму и отправил ее. Долго ломал голову, не зная, как написать адрес и текст. Телеграмма должна быть краткой. А какой адрес? Берлогвар, Берлогвари? Да это просто смешно. Графу Берлогвари, Берлогвар? Этот вариант не лучше первого. Или просто поместье Берлогвар? И так плохо. Писать титулы в телеграмме довольно нелепо. А если уже стоит «граф», можно ли обойтись без «его сиятельства»? Ненавистные слова! После долгого раздумья он остановился на следующем варианте: «Берлогвар, графу Андрашу Берлогвари».

У него было всего-навсего сто крон. На первое время. Впрочем, даже меньше, потому что и кафе и телеграмма стоили денег. За железнодорожный билет надо заплатить восемнадцать крон, как он прочел в расписании. Перед отъездом придется отдать долг швейцару, ровно пятнадцать крон. Кое-что оставить бедняжке матери. Она получила у почтальона деньги и тщетно надеется, наверно, что половина перепадет ей. Словом, едва хватит на мелкие покупки. А купить кое-что надо. По правде говоря, и чемодан следовало бы приобрести, ведь старый такой рваный, облезлый, что стыдно с ним ехать. У бродячего ремесленника и то лучше. На станции его будет ждать коляска, сказал Пакулар. Неужели с таким чемоданом садиться в коляску? Появиться у графов в своем единственном костюме, с потрепанным пальто на руке? Но он не в состоянии купить ни новое пальто, ни костюм, ни чемодан, без всего этого в крайнем случае можно обойтись. Что же нужно? Зубная паста, мыло, щетка для волос. К счастью, есть карманные часы, которые идут правильно. Надо записать, что взять с собой. Книги, конечно, чтобы готовиться к урокам. Носки. Господи, они все рваные. Носить-то их можно, но в стирку отдавать нельзя. Бедность — позор. Человек беззащитен, особенно бедняк. Не стыдиться бедности, лохмотьев, драных штанов, ботинок, откуда торчат пальцы, — вот в чем проявляется настоящая сила духа. Кому не нравится рвань, пусть даст новые ботинки. А кто стыдится дырявых башмаков? Не всегда тот, кто вынужден их носить. Впрочем, у него ботинки пока еще вполне приличные.

Надьреви пришел домой после полудня, чтобы собрать вещи.

— Сегодня вечером я уезжаю, — сказал он матери.

— Так скоро? — спросила она.

И укоризненно на него посмотрела. Такой уж у нее сынок, в последнюю минуту объявляет об отъезде. Не считает нужным поговорить, поделиться с ней. Право, нехорошо с его стороны.

— Да, сегодня вечером, — сухо повторил Надьреви.

— Почему же ты раньше не сказал?

— А что тогда было бы? Вы бы приготовили мой смокинг?

— Болтай себе, болтай. А вдруг у тебя нет чистого белья.

— Ну и что? Возьму с собой грязное.

— Я бы заштопала тебе несколько пар носков.

— И так могли бы заштопать.

— Конечно. У меня на все находится время. Сплю день-деньской.

— Я не говорил, что вы спите.

— У тебя есть две чистые рубашки.

— Захвачу обе.

— Ты гол как сокол.

— Знаю прекрасно.

— Надо хоть костюм погладить.

— Некогда уже.

— Вот потому и надобно бы тебе раньше позаботиться…

— Оставьте меня в покое, хватит попреков.

— От твоего чемодана ключ затерялся.

— Значит, не запру его.

— Выкрадут что-нибудь оттуда.

— Где? В дороге? Он же при мне будет.

— Мало ли где? У тебя вечно всё пропадает. Выкрадут прямо на глазах.

— В именье, что ли?

— И там бережливому человеку лучше держать свои вещи под замком.

— Они будут лежать в шкафу.

— У тебя на все готов ответ. Такой уж ты умный.

Надьреви тем временем снял со шкафа чемодан и, раскрыв его, окинул взглядом комнату, припоминая, где лежит то, что надо взять с собой. Мать принесла из кухни тряпку, обтерла чемодан. И, открыв шкаф, стала доставать белье.

— Эта ночная сорочка тоже рваная.

Надьреви не стал спрашивать, почему мать раньше не зачинила ее. Молча клал в чемодан кальсоны, бритву, точильный ремень…

Мать:

— Далеко этот… куда ты едешь?

— Берлогвар.

— Вот-вот. Где он?

— Там, где ему положено быть.

Мать замолчала.

Когда чемодан был упакован, Надьреви сказал:

— Теперь мне пора идти. К семи вернусь. Позаботьтесь, чтобы мне не пришлось ждать ужина.

— Не придется.