— Да, — после некоторого колебания довольно нерешительно ответил Андраш.

Махнув рукой, граф Берлогвари подумал: «Как видно, неправда». Хотя ответ был положительным, молодого графа выдал голос.

— Можешь теперь идти, — повторил отец.

Сын ушел, поклонившись. Взяв со стола письмо, граф Берлогвари посмотрел на него, но перечитывать не стал. Сунул его в карман. Потом приказал камердинеру срочно отправить человека в Топусту и к шести часам вызвать в усадьбу приказчика Крофи. А теперь он спешил повидать своих гостей, которые уже готовились к отъезду, так как поезд перед полуднем отправлялся из Берлогвара.

Андраш вернулся в свою комнату. Кровать еще была не постелена, и он одетый улегся на нее. Обхватив руками голову, принялся вздыхать. Учителю он передал, что плохо себя чувствует и сегодня урок не состоится. Когда горничная пришла убирать комнату, он отослал ее. Устав вздыхать, Андраш встал, чтобы размяться, пройтись, заняться чем-нибудь. Он подумал, что, на худой конец, неплохо поговорить с Надьреви. Ему нужен какой-нибудь собеседник, и, если нет никого другого, сойдет и учитель. Граф Правонски сейчас его не устроит, от него надо скрывать неприятности: ведь он непременно проболтается, и через несколько дней вся страна от Северной Венгрии до Трансильвании будет знать, что в семье Берлогвари между отцом и сыном разразился скандал. А Надьреви? Его тоже не может он посвящать в семейные дела. Но оставалось ничего другого, как приказать заложить экипаж и поехать кататься. Нестись что есть духу, подстегивая лошадей, устать до изнеможения и забыться.

К обеду еще осталось несколько гостей, среди них граф Правонски. Граф Берлогвари был, как всегда, оживленный, насмешливый; Андраш молча сидел за столом. Они не обменялись ни словом, но это прошло незамеченным. Никто ничего не заподозрил. Только графине Берлогвари не понравилось, что у сына грустное лицо. На ее озабоченные расспросы Андраш ответил, что у него болит голова.

— Опять болит? — забеспокоилась графиня.

— Последние дни не болела.

— Нет, дорогой. Ты жаловался недавно.

— Раз как-то.

— Не раз. Я говорила даже, что тебе не мешало бы показаться доктору. Сходи к Бауеру.

— Что понимает в головной боли простой сельский врач? — покривился Андраш.

— Бауер не простой сельский врач. Кроме того, он уже неоднократно доказывал, что прекрасно разбирается в болезнях. Ты знаешь, чем обязан ему…

— Это другое дело. Воспаление легких он умеет лечить, это его специальность. Но такие головные боли…

— Сходи к нему. Может быть, он пропишет тебе какое-нибудь лекарство. У тебя, наверно, малокровие. Ты такой бледный.

— Я был как-то зимой у Ендрашика.

— И что? Ты даже скрыл от меня.

— Ничего он не понимает. Сказал, нервозность. Прописал ронченьскую воду. Я выпил несколько бутылок, потом бросил.

— Жаль, раз уже прописали…

— Бросил, потому что головная боль у меня прошла.

Граф Берлогвари смотрел на Андраша и думал: «Конечно, разве Ендрашик в состоянии понять, отчего у молодого графа болит голова. Да не просто болит, а идет кругом голова у этого негодника».

После обеда Надьреви пошел один прогуляться. Он надумал заглянуть в деревню, навестить пастора и продолжить с ним разговор о вере. Дойдя до конца длинной улицы, он оказался возле протестантской церкви и пасторского дома, но желание зайти к Кеменешу прошло. Перед калиткой какой-то лачуги играли трое детишек, мать их что-то делала во дворе: ребята были замызганные, оборванные, с болячками на лице и теле. На болячки садились мухи. Один мальчишка ел кусок хлеба, сжимая его в грязном кулачке. «Религиозная дискуссия не состоится», — подумал Надьреви. Он долго стоял и наблюдал за детьми; потом выгреб из кармана мелкие деньги и дал каждому по десять филлеров.

— Купите себе груш.

Чтобы ускользнуть от тревожного наблюдательного взгляда матери, Андраш подсел к гостям. Он разговаривал главным образом с графом Правонски, своим ближайшим другом.

В шесть часов в усадьбу явился Барнабаш Крофи. В конторе, в угловой комнате на первом этаже, его ждал уже граф Берлогвари. Крофи приехал на бричке, без пяти шесть. Досталось бы ему, если бы он опоздал. Приказчик и без того был страшно взволнован. Зачем он понадобился его сиятельству? В такое горячее время, в самый разгар полевых работ, когда ему надо поспеть сразу в несколько мест. Не стряслась ли какая-нибудь неприятность? Может быть, напакостил этот проклятый цыган? Или еще кто-нибудь?

— Мое нижайшее почтение, ваше сиятельство, — поздоровался он вкрадчивым голосом.

Граф Берлогвари сидел за письменным столом; надев очки, просматривал какие-то документы. Он не ответил на приветствие приказчика, впрочем, так обычно встречал он своих служащих. Но снял очки и, словно ни о чем не подозревая, спокойно смотрел на Крофи.

— Я к вашим услугам, — пролепетал тот.

Граф Берлогвари не предложил ему сесть. Это тоже было не в его обычае. Стоя, должны были служащие докладывать ему, выслушивать приказания, иногда длинные, затянувшиеся на час наставления.

— Что вы сделали с цыганом?

— Я… я? Не взыщите… — покраснев, пробормотал, запинаясь, Крофи. — Я… я, ваше сиятельство…

— Не увиливайте от ответа. Мне все известно. Вы, Крофи, бешеный бык, которого надо связать.

Слова графа прозвучали резко, грубо. И взгляд его не был уже спокойным. Угрозой и негодованием сверкали его глаза.

— Быки, на которых пашут в поле, куда добрей вас…

— Прошу вас, ваше сиятельство…

— И не просите. Мое поместье из-за вас рискует лишиться доброй славы. Здесь не место подобным историям. Мне нет дела до этого цыгана — наплевать на него; по мне, хоть прибейте цыгана, крестьянина, еврея, но только не в моем поместье, а когда, скажем, отлучитесь куда-нибудь в отпуск, но если вы в Берлогваре, то обязаны обращаться с людьми сносно. Я не хочу возбуждать о себе нежелательных разговоров и угодить в газеты…

— Простите, ваше сиятельство, будьте снисходительны.

— Я уже объяснял вам, что с людьми надо обращаться так же, как со скотом. Волу вы не переломаете ноги, не исполосуете спину, иначе он станет непригодным к работе. И батраков нельзя калечить.

— Цыган — это, будьте снисходительны, ваше сиятельство, не батрак…

— Кто так плохо обращается с цыганом, не может сносно обращаться с батраком. Я понимаю, вы тщетно кипятитесь и орете на батрака своим писклявым голосом, но если вы не способны поддерживать порядок обычными, дозволенными методами, то убирайтесь к черту. Тогда вам здесь не место.

Голос у графа Берлогвари стал скрипучим, лицо покраснело от негодования, глаза, выпучившись, чуть не вылезли из орбит. Полчаса изливал он свой гнев. Ругал приказчика на чем свет стоит. Безжалостно, беспощадно. Теперь действительно он стал похож на извозчика. Крофи стоял, покряхтывая, не осмеливаясь заговорить; переминался с ноги на ногу и готов был провалиться сквозь землю. Продолжая распекать его, граф то и дело вставал с места, подходил к приказчику, размахивая руками, повторял одно и то же; казалось, негодованию его не будет конца. Когда суровое поучение все же кончилось, Крофи пришлось еще постоять навытяжку, в почтительной позе, потому что его сразу не отпустили. Граф замолчал, тяжело дыша, словно раздумывал, что делать с этим недоноском. Потом, вынув из кармана анонимное письмо, показал его приказчику:

— Не вы ли его сочинили? — Крофи молчал, с удивлением уставившись на письмо. — Женский почерк. Отправлено в Пеште.

— Не знаю… понятия не имею, что это за письмо, ваше сиятельство.

— Может быть, от Чиллага вы все-таки слышали что-нибудь о займах?

— О займах?

— Да, да. О займах. Вы знаете кому.

— Его сиятельству графу Андрашу?

— Вот видите. Кое-что вам, однако, известно.

— Понятия ни о чем не имею, ваше сиятельство. Я и не подозревал…

— Довольно, нечего оправдываться. Мы к этому разговору еще вернемся. А теперь убирайтесь вон.

Крофи ретировался совершенно уничтоженный. Ноги у него подкашивались, когда он шел к бричке.

— Поехали домой, Дюри, — сказал он дружески, чуть ли не ласково хуторскому кучеру.

«Да, видать, захворал он, — подумал Дюри. — Тем хуже для него. Только что был еще здоровый, теперь заболел; наверно, в усадьбе его просквозило. «Поехали домой, Дюри». Да!»

В Топусте приказчик пошел сразу к себе на квартиру. Пропади все пропадом. Он не стал продолжать начатое утром дознание. Рано утром, почти на заре, прибежала к нему мать Марики и стала умолять, чтобы он оставил ее дочку в покое. Плакала даже, заклинала пожалеть ее единственное дитятко. До сих пор удавалось ей уберечь Марику от всяких бед, потому что глаз с нее не сводила. На ней собирается жениться Марци Карикаш, и не дай бог бедняжке опозориться. Когда Крофи попытался прогнать бабу, та от мольбы перешла к угрозам. Она, мол, и не решается рассказать обо всем мужу, такой он грозный, крутой человек. И Марци с дочкой едва сумела отговорить от опрометчивого шага.

Тогда приказчик приступил к допросу, стал выяснять, давно ли и как часто доит она коров и кто еще этим занимается. Он допросил всех батраков на хуторе. И нашел еще одну злоумышленницу, молодую пастушку. Ну, что ж, потом обнаружатся и другие. Всплывут новые преступления. Добрые люди выдают друг дружку и после недолгих уверток выводят кого надо на чистую воду. Он расправится со всей шайкой. Полетит отсюда вся семья Марики вместе с их Марци Карикашем.

Крофи собирался вечером помучить еще хуторян. Для неопровержимости своих обвинений припасти побольше свидетелей и при случае уличить и прочих воров. Но вечером, после поездки в усадьбу, ему и жизнь стала не мила. Он рано лег спать и метался в кровати, точно на самом деле тяжело заболел. Еще это письмо! Он не просил, чтобы его писали. Сказал только, что графу Берлогвари втирают очки и не помешало бы его сиятельству узнать каким-то путем о проделках своего управляющего.