«Почти все это время я провел с моим учеником. Увы, к занятиям мне пока что не удалось его приохотить. И удастся ли вообще — большой вопрос. А от этого зависит, буду ли я четыре раза в год продавать убойный скот с Топусты, стану ли юрисконсультом высокородного графа Берлогвари или управляющим в его поместье и буду ли ездить в фаэтоне, заложенном парой лошадей.
Господский дом стоит в центре довольно обширного и очень красивого парка. В каком стиле построен дом, ты, наверно, мог бы сказать, увидев его, поскольку тебя интересуют барские хоромы, а я в таких вещах, насколько тебе известно, разбираюсь как свинья в апельсинах. Хозяева мои, то есть господа, настоящие джентльмены в хорошем и плохом смысле этого слова, наверно, даже еще больше джентльмены, чем ты, если только подобное возможно; денег у них, во всяком случае, куда больше, чем у тебя.
Мой ученик, некий граф Андраш, фигура довольно примечательная. Он и в самом деле не дурак, — так отозвался о нем Пакулар, мой предшественник, рекомендовавший меня на свое место, я рассказывал тебе о нем, — а дикарь из дикарей. Зажженный фитиль, правда, он еще не засовывал мне в ухо, ржавый гвоздь не забивал в стул, скорпиона в кровать не подсовывал, но уже пытался свернуть мне шею, хотя, если бы намерение его осуществилось, он и сам оказался бы со свернутой шеей».
«Черт подери этого Сирта, — думал с некоторым раздражением Надьреви, — не могу разговаривать с ним, тем более писать ему в серьезном тоне. Ну, да все равно, перейду к сути дела».
«Сегодня утром состоялся первый урок римского права. Он прошел следующим образом: молодой граф основательно отчитал меня за то, что я не знаю английского, французского, немецкого, итальянского, шведского языков и не имею постоянно в кармане одной или двух тысяч крон. На этом урок закончился, продолжение занятий по взаимной договоренности состоится на следующей неделе. После полудня, сев в экипаж, мы поехали на прогулку на соседний с усадьбой хутор, так называемую Топусту; пара диких лошадей тащила коляску, дикарь, то есть граф Андраш, погонял их. Мы мчались напрямик, не разбирая дороги, по холмам, низинам и ухабам, через рвы и овраги; фаэтон то, оторвавшись от земли, проносился по воздуху, то чуть не опрокидывался, и мы, сделав сальто, шлепались на сиденье. Словом, барчук хочет меня испытать, но он просто осел, — пытается напугать, а мне не страшно; вот если бы он, к примеру, засунул лягушку мне в карман, тогда меня хватил бы удар, и я теперь писал бы тебе уже с того света.
Итак, мы побывали на хуторе, и я осмотрел хозяйство. Видел паровой плуг, скотный двор и много коров, волов и быков, таких же, как ты. Пойми последнюю фразу правильно, не таких, каких ты видел, а таких же упрямых, как ты сам. Но все это пустяки, а важно то, что потом я увидел. А увидев, так взволновался, что даже забыл обо всех прочих своих впечатлениях. Вот об этом-то, собственно говоря, я и хотел тебе рассказать, этому и посвящаю остальную часть письма. Прежде всего, надо сообщить тебе, что я видел цыгана с путами на руках и ногах, которого, привязав к конскому хвосту, приволокли на хутор и заперли в темном сарае. Ну, что ты на это скажешь? Хотел бы я незримо присутствовать при том, как ты читаешь мое письмо, эти его строки, и наблюдать за твоей физиономией. Усмехаешься, удивляешься или осуждающе качаешь головой? Цыгана, собиравшего в лесу хворост, очевидно, для того, чтобы унести его домой, приказчик поймал с поличным. Короче говоря, он уличил цыгана в краже и за одно это привязал его к конскому хвосту. Приказчику по его распоряжению помогал лесничий.
Не пугайся понапрасну, — цыгана не убили. Возможно, потому, что мы живем все же в тысяча девятьсот четвертом году от рождества Христова, а скорей потому, что он застонал в сарае, когда мы с графом Андрашем обходили хуторские строения. Да, мы нашли цыгана в сарае. Но в каком виде! На лице у него вздулся огромный шрам, — след от удара хлыстом. Веревка на руках впилась в тело. Запястья в кровавых ранах. Возмутительное зрелище, возмутительный случай! Мы, конечно, освободили несчастного от пут. Я, правда, не мог активно участвовать в этом, но граф Андраш распорядился это сделать; на его решение, вероятно, повлияло и мое скромное присутствие, — история с цыганом слегка смутила его. Что теперь будет с этим негодяем, то есть с приказчиком, — его зовут Барнабаш Крофи, — понятия не имею. Между прочим, как тебе нравится его имя, Барнабаш Крофи? Возможно, приказчик поплатится, а возможно, волос с его головы не упадет, хотя даже предположить такое ужасно!»
Надьреви опять отложил перо. Вскочил и стал метаться по комнате. Что ему делать? Разве можно оставаться пассивным наблюдателем? Лишь возмущаться, а дело пусть идет своим чередом. Разве не должен был он… Что же должен, что может он сделать? Чтобы рассказать о случившемся, Андраш отвел отца в сторону. Поэтому он, Надьреви, не имел возможности даже высказать свое мнение. Не коснуться ли в разговоре с графом Берлогвари случая с цыганом и не сказать ли, что он думает о приказчике и его поступке? Или отыскать тех цыган и посоветовать им, что предпринять. Пусть Шуньо, или как там его зовут, позаботится, чтобы составили судебно-медицинский протокол, пойдет в жандармерию и подаст жалобу на Барнабаша Крофи и лесничего Пушкаша, которые незаконно лишили его личной свободы и нанесли ему телесные повреждения; пусть сошлется на свидетелей, на него, Надьреви, Андраша и нескольких крестьян… К сожалению, Шуньо не знает имен возможных свидетелей. Вот первая трудность. Потом судебно-медицинский протокол. Кто знает, что напишет врач? Не станет ли он сообщником девяти тысяч хольдов? Ну, а незаконное лишение личной свободы? Приказчик и лесничий солгут, что не запирали цыгана в сарай, не арестовывали его, а привезли на хутор, чтобы промыть и перебинтовать ему раны. А то, что он был привязан к конскому хвосту, ни он, Надьреви, ни Андраш не видели. Это приказчик взвалит на лесничего. А лесничего в лучшем случае приговорят к небольшому денежному штрафу за причиненное цыгану увечье. Шуньо мог поранить руки, когда ломал сухие ветки. В сарай его посадили, только чтобы дать ему отдохнуть. Лесничий — человек порядочный, никогда ни в чем не был замешан; наложат на него штраф, который заплатят хозяева поместья. И так далее, — целый ряд уловок. Все трудности не преодолеешь. Маленький человек, ищущий правосудия, может лишь проиграть дело. Да и где найти этих цыган? А если все-таки поговорить с ними? Об этом тотчас бы узнали в усадьбе и сочли его поступок проявлением недоброжелательности, неблагодарности, предательством по отношению к хозяевам. Люди, надо полагать, едва ли одобрили бы его, скорей, осудили. В лучшем случае решили бы, что он совершил глупость…
— Дьявол этакий! — сердито отмахнулся Надьреви от комара, который упорно кружил перед его носом, насвистывая свою смелую песенку.
Снова сел он за стол.
«Но оставим случай с цыганом и вспомним прекрасный совет, или как мне его назвать? «Держи ухо востро, пошире раскрой глаза». А пока что, с усмешкой или без усмешки, читай письмо дальше. Так вот, с настоящим, тебе под стать джентльменом я познакомился позже, когда мы после прогулки вернулись в усадьбу. Это граф Эндре Правонски. Тщедушный аристократ, верней, «аг’истокват», в спортивном костюме, с китайскими усами, моноклем, который ты лишь собираешься носить; сутулый, грудь впалая, лицо бледное, брюнет, волосы падают на глаза, — словом, такая вот у него внешность. Этот господин, пардон, этот джентльмен, сейчас гостит в усадьбе, сегодня приехал и, по-видимому, еще несколько дней будет осчастливливать всех, но только не меня своим присутствием, — так вот этот джентльмен говорит, что он… — но погоди, чтобы изложить все вразумительно, я предупрежу тебя заранее, что речь пойдет о случайном ранении егеря, — итак, он, граф Правонски, заявил, что мог бы, не моргнув глазом, преспокойно застрелить человека, ему это нипочем. Под словом «человек» надо понимать, конечно, какого-нибудь доезжачего, батрака, крестьянина, рабочего, бродягу, бедняка. Ну, что ты скажешь на это? Я хотел лишь спросить: что ты на это скажешь? Настоящий джентльмен, да? И я заявление его спокойно, верней, совсем неспокойно, выслушал; не схватил пепельницу и не запустил ему в голову. Значит, как явствует из моего благородного поведения, я тоже чуть-чуть джентльмен. Возможно, благодаря твоему воспитанию, частым советам и наставлениям. Хочешь не хочешь, но люди-то ведь всю жизнь учатся, особенно, пока молоды.
Вот что намеревался я тебе сообщить. Расскажи Роне, Гергею и остальным ребятам о моих приключениях, наблюдениях, опасениях и негодовании; побеседуйте обо мне в кафе, за чашечкой кофе, плохого и некрепкого в сравнении с тем, что я теперь попиваю, но привольно, без оглядки, с фанфаронством и хохотом, счастливчики вы этакие. Передай привет ребятам. Хорошо бы, кто-нибудь из вас очутился сейчас здесь. Ведь я в Берлогваре действительно одинок. Кроме Андраша, никого нет со мной рядом. Андраш же не в счет. О лакее Ференце и говорить нечего. Но раз уж я о нем вспомнил, то все же скажу. Отвратительная рожа. По положению своему, как я разумею, он ближе всего мне — не качай сокрушенно головой, — но к нему не подступишься. Господский лакей. Бесчувственный, каменный. На вопросы мои отвечает точно, как положено лакею. Сближение, дружбу холодно отвергает. Человеческого слова, улыбки от него не дождешься. Он самый главный барин в доме, по крайней мере, ведет себя так. Джентльмен, даже тебе даст сто очков вперед… Еще раз кланяюсь ребятам, погодя напишу им тоже и, возможно, порадую тебя посланием повеселей. А теперь кончаю письмо; слава богу, я здоров, подобных благ и тебе желаю; до свидания, тебя обнимает твой друг