Вот уже гроб плывет по лестнице, вот уже первые снежинки упали на открытый лоб и губы Ленина, вот уже накрывают гроб, и плачут, и несут гроб по лесной аллее…
Кольцов повествует о толпе крестьян, сгрудившихся вдоль последнего пути, о том, как трудно было идти, как наконец выбрались на широкую дорогу в снежном поле, как несли на руках пять верст…
Несли те, что были с ним в Минусинске в ссылке, и в Петербурге в подполье, и в Париже в эмиграции, и в Петрограде в особняке Кшесинской, и в Смольном, и в Кремле…
«Вот разве не здесь — свое, национальное в великой международно-русской революции? Вождь мирового пролетариата умер в тридцати верстах от города, в пяти верстах от железной дороги, в лесной глуши. Поле широкое, бескрайняя белая скатерть, куда глазом хватить. Впереди, на розвальнях, мужичок посыпает ельничком путь. Большевики, несем Ленина на руках, по снежной степи, пять верст до железной дороги.
Кругом на холмах крестьяне, бабы, ребятишки снуют, бородачи уперлись в снег высокими палками-посохами, сочувственно и спокойно провожают глазами по намеченной ельничком дороге:
— Славный человек Ленин был. Окромя хорошего, ничего нам, мужикам, не сделал.
Несем. Уже желтеет домик станции. Оттуда, начиная с полотна железной дороги, ждет Ленина пролетариат земного шара; Европа, Америка, телеграф, радио, конденсированная скорбь рабочих кварталов, всех рабочих столиц. Но эти пять верст пешком по дорожке — наша русская революция, ее тысячеверстный размах над снежными пустынями, ее суровая стихия, разбуженная и направленная великим Лениным, железным вождем рабочих, вождем и другом крестьян».
…Прерываю эти записи, еду на Павелецкий вокзал — ведь там и по сей день стоит на запасном пути траурный поезд Ленина. Я там никогда не был и не уверен, знают ли об этом поезде-музее все москвичи и миллионы людей, каждодневно приезжающие и прилетающие в столицу.
Чуть поодаль от кипящего многолюдства, от бурливых человеческих потоков, от метро, троллейбусов, стоянок такси, от чемоданов, узлов, дорожных сумок, от всей привокзальной суеты сует оказываюсь во внезапной, даже неправдоподобной тишине. Пустынная молчаливая аллея голубых елей ведет к траурному поезду.
Здесь, в стеклянном здании, взятом в гранит и мрамор, прописался и стоит на рельсах паровоз У-27 и вагон № 1691 Рязано-Уральской железной дороги, которым была оказана печальная честь — привезти Ленина в Москву 23 января 1924 года. Вагон № 1691 — в траурном обрамлении, с венками.
Траурный поезд — на вечной стоянке.
Как в Ленинграде на вечном приколе на Неве — крейсер «Аврора».
Крейсер «Аврора» 7 ноября 1917 года, в 21 час сорок пять минут, по указанию Ленина из Смольного, дал выстрелом из носового орудия сигнал к штурму Зимнего дворца.
1917—1924.
Всего семь лет…
Какой невообразимо, немыслимо короткий срок…
И — две меты истории двадцатого столетия.
Читаю надпись — в бронзе:
«В этом вагоне перевезено тело вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина 23 января 1924 г. от платформы Герасимово до ст. Москва-Пассажирская».
Паровоз, привезший Ленина, — со своей, воинской биографией. Его построили на Путиловском заводе в 1910 году. Воевал и был тяжело поранен в гражданскую. Уже отправили на покой, на одно из кладбищ паровозов, какими была полна Россия в начале двадцатых годов и каких я навидался там, в Средней Азии…
Но вот весною двадцать третьего, уже когда заболел Владимир Ильич и переехал в Горки, беспартийные рабочие на субботнике, в честь исполнившегося шестилетнего юбилея своей партийной ячейки, отремонтировали на славу паровоз У-27, начертали на тендере трогательно-наивную надпись, проникнутую романтической интонацией тех лет:
«Беспартийные, в ногу с коммунистами смело вперед, к светлому будущему!»
Избрали почетным машинистом локомотива Ленина и в письме к Владимиру Ильичу сказали:
«Вручая тебе паровоз, рабочие и служащие не сомневаются, что ты, Владимир Ильич, как опытный машинист привезешь нас в светлое будущее».
Вечная стоянка Ленинского поезда опустела лишь однажды, по причинам более чем серьезным. Фашистская авиация бомбила в июле сорок первого Москву.
Правительством решено было эвакуировать Ленинский поезд подальше от столицы.
Он был отправлен на родину Владимира Ильича, в Ульяновск, и вернулся домой, на вечную стоянку, вновь в сорок пятом…
ТРАУРНАЯ МОСКВА январских дней 1924 года.
К Павелецкому вокзалу уже с утра начали собираться москвичи и делегации городов и сел…
Уже скоро стало тесно на большой площади, которую потом назовут Ленинской, тулупы, валенки, ватники, военные шинели, теплые шерстяные платки, ушанки, телогрейки… Забиты людьми все выходящие к вокзалу прилегающие улицы и переулки…
А стужа все крепчает.
На перроне ждут делегаты II Всесоюзного съезда и XI Всероссийского.
В 1 час 30 минут подошел поезд.
Последний, прощальный гудок локомотива.
Похоронный марш. Шопен.
На руках вынесли и понесли гроб. Десятки тысяч шли в процессии, следовавшей через всю Москву, к Колонному залу Дома союзов.
В семь часов вечера в тот же день был открыт доступ в Колонный зал.
Уже стояли во всех концах столицы очереди, стояли долгими студеными часами, все увеличиваясь, обжигаемые морозом, чтобы сказать «Прощай!» Ленину и, чуть-чуть замедлив ход, посмотреть в последний раз на его лицо.
Он лежал в защитном френче. Носил его в последние месяцы жизни.
Сначала молчаливый людской поток вливался в Колонный зал через два подъезда, но очередь была бесконечной, открыли другие двери.
Дмитрий Фурманов, писатель, легендарный комиссар Чапаевской дивизии, один из сотен тысяч людей, стекавшихся со всех концов столицы, напишет потом:
«Я шел по красным коврам Дома союзов тихо, в очереди, затаив дыханье, думая: «Сейчас увижу лицо твое, учитель, — и прощай. Навеки. Больше ни этого знакомого лба, ни сощуренных глаз. Он, говорят, перед смертью не страдал… Эта тихая смерть положила печать спокойствия и на дорогое лицо…»
Хрустальные люстры Колонного зала в черном крепе, черные полотнища покрывают зеркала. На хорах оркестр, тихая музыка.
А мороз все крепчает, молчаливые очереди все длинней, все бесконечней…
Шел в этой очереди и Паустовский Константин Георгиевич, много лет спустя я прочту его строки, одно из сильнейших по красоте, эмоциональному напряжению, художественному выражению воспоминаний об этих днях и ночах. Многое из того, что он чувствовал тогда, звучит со всей силою и сегодня.
«…Дым ночных костров и январской стужи низко висел над Москвой.
Сквозь этот дым со скрежетом ползли трамваи. Вагоны заросли изнутри клочьями изморози и походили на ледяные пещеры… Кострами и дымами Москва была окрашена в черно-красный траур… Очереди начинались очень далеко в разных концах Москвы. Я стал в такую очередь в два часа ночи у Курского вокзала. Уже на Лубянской площади послышались со стороны Колонного зала отдаленные звуки похоронного марша. С каждым шагом они усиливались, разговоры в толпе стихали, пар от дыхания слетал с губ все судорожнее и короче… Каждый из нас думал о том, что теперь будет с нами. Куда пойдет страна? Какая судьба ждет революцию?»
Шел рядом с Паустовским его знакомый, сосед по даче, капитан дальнего плавания. Сказал, когда они вышли из Колонного зала:
«— Наши дети будут завидовать нам. Если не вырастут круглыми дураками. Мы влезли в самую середину истории. Понимаете?
Я это прекрасно понимал, как все, кто жил в то тревожное и молниеносное время. Ни одно поколение не испытало того, что испытали мы. Ни такого подъема, ни таких надежд, ни такой жути, разочарований и побед. Зеленых от голода и почернелых от боев победителей вела только непреклонная вера в торжество грядущего дня».
Два часа ночи. Пять часов утра. Мороз — было тридцать градусов, вот уже тридцать пять. Горят костры в Охотном ряду и на Тверской, люди выбегают из очереди греться к кострам, наклоняя к дымному пламени лица, протягивая к огню измерзшие руки, возвращаются в очередь.
Ждал своих минут в очереди и Владимир Владимирович Маяковский.
Биограф и друг его, В. Катанян, в своей «Литературной хронике» сообщает о том, сколь трагически, с какой болью воспринял Маяковский этот черный день революции, как уже думал о будущей поэме, которую так и назовет «Владимир Ильич Ленин»…
Шел в этой очереди вверх по Большой Дмитровке и вниз, огибая нынешнюю улицу Горького, тогдашнюю Тверскую, и Борис Ильич Збарский…
Думал ли он, Борис Ильич, выбегавший из очереди погреть иззябшие руки у костров, сложенных из бревен и телеграфных столбов, глядя на поддерживающих строгий порядок милиционеров в серых каракулевых шапках с красным верхом, державших на поводу заиндевелых коней, думал ли он, войдя наконец в одном из нескончаемых людских потоков в зал с укутанными черным крепом зеркалами, — думал ли, что судьба человеческая, непредсказуемая, полная загадок, сведет его с этим человеком, что будет он нести свою вахту у спящего Ленина три десятилетия?
Нет, конечно.
И он замедлил шаг, как и все остальные, замедлил на мгновение, чтобы разглядеть черты ленинского лица, черты, которые ему суждено было в будущем знать, как никто и никогда их не знал…
— Вы представляете, как все это было? — рассказывает Борис Ильич. — Предрассветная морозная мгла, пар от дыхания обволакивает людей. Это придает улицам, ведущим к Дому союзов, волнующий, потрясающий вид. Нет, этого не забыть… Москва не спит уже сутки. Не спит двое суток. Все больше приезжих из самых глухих, медвежьих углов России… За три дня 23, 24 и 25 января комиссия по похоронам получила тысячи телеграмм из всех концов государства с настойчивой просьбой отложить похороны…