ДВОЙНАЯ НАГРУЗКА
Как всегда, Дима закончил работу сегодня много раньше пяти.
Но сегодня и уйти надо было с завода раньше.
Еще утром в проходной он показал мастеру Гоношенкову, молодому, очень опрятному, вежливому и холодному умнику, извещение из милиции, в котором говорилось, что такой-то вызывается в качестве свидетеля по делу… Графа «по делу» не была заполнена. Показал, но не протянул, чтобы Гоношенков не взял в руки, и тот не взял, только кивнул. Извещение было старое; как-то его действительно вызывали в милицию свидетелем по совершенно чепуховому делу: кто-то кого-то за что-то… А его дернуло же тогда подвернуться, а главное, дать милиционеру свой адрес. Теперь извещение пригодилось, он переправил только дату, получилось грубо, но, слава богу, пронесло. Гоношенков кивнул — непонятно, впрочем, с каким значением. Но главное было сделано: можно было с работой поднажать и уйти раньше времени. Гоношенков увидит, что его нет, но вспомнит о бумажке и завтра ничего не скажет. И он тут же избавился от липового документа, скомкал и бросил в забрызганную суриком крапиву.
Но видно было, что Гоношенков остался все-таки недоволен. То ли тем, что его рабочий срывался раньше времени, то ли вызовом в милицию. Получалось — как бы вызовом.
— Дима, ты вот что… — часом позже сказал Гоношенков, но остановился подумать в какой-то заботе. Тут его срочно позвали к телефону, и Дима был на время забыт.
В обеденный перерыв Дима, проходя с тарелкой рассольника мимо столика мастера, остановился и с тем выражением, с каким прежде готовился выслушать его, сказал в тарелку:
— Геннадий Васильевич, ну я же не виноват.
Мастер поднял на него непонимающие глаза, потом кивнул. И опять получилось непонятно — о чем кивнул? Как-то это все-таки беспокоило.
Готовые контейнеры вывозились из ремонтного цеха автокарами на асфальтовый двор с крапивой вдоль бетонной стены, и здесь Дима эти контейнеры красил. Все здесь было многослойно забрызгано суриком: асфальт, стена, вентиляционные трубы, упорная крапива, и в воздухе стоял запах олифы.
Давление в краскопульте было все время хорошее, жиклер иногда немного засорялся — брызгало в неожиданную сторону или начинало просто капать, и Дима работал без маски, чтоб не отвлекаться. Один раз старый рыхлый Орешников, который входил в комиссию по безопаске, погрозил ему издали кулаком, но Дима только сверкнул на него зубами. Еще отвлекали: какой-то старик породистого вида, с брюшком, раздвинувшим в стороны ремни подтяжек, показался в проломе стены, поймал взгляд Димы и постучал пальцем по пластмассовой канистре. Кажется, раз Дима уже отливал ему олифы — тут недалеко за пустырем с неистребимой свалкой строились дачки, — но сейчас он покачал головой. Породистый как-то облегченно тотчас согласился и отошел.
Раньше во время работы он думал о контейнерах, которые красил, представлял себе, в каких краях они побывали, что возили, — теперь нет. На ремонтный контейнеры поступали разбитые, перекореженные, исцарапанные, пропоротые; вот дай ему специально изувечить так новенький контейнер — он бы не смог. Он и сейчас еще ходил смотреть, какие они поступают на конвейер. В ремонтной все было внушительно, начиная с ворот, створки которых двое раздвигали по утрам; и лязг металла, когда выпрямляли каркасы, вспышки электросварки, и автокары, толчками пробирающиеся по цеху… На другом дворе по ту сторону цеха, куда сворачивала от станции железнодорожная ветка, стоял целый городок поступивших на ремонт контейнеров; там были настоящие улицы, переулки и тупички, в которых можно было заблудиться. Рядом с работой у Димы стоял один малогабаритный контейнер, железный, в нем он хранил чистую одежду, а на ночь запирал спецовку, краскопульт, банки с краской и олифу.
Еще отвлекали: пришли Славка и Володя Резаный, оба из деревообрабатывающего цеха, белобровые от древесной пыли, намекали на троих, но он не дался. Где-то ходил Гоношенков, где-то Орешников — да вы что? У вас простой, ну и пейте у себя, при своем начальстве. Ушли. Не обиделись, но потускнели как-то.
Не забыть бы перед двумя последними некрашеными контейнерами сбегать узнать, скоро ли будет следующая партия. Если скоро, то покраску надо слегка попридержать, а то привалят еще. Там тоже своя забота: смотрят на крановщиков, как те успевают с транспортировкой покрашенных. Не успевают — так ремонтникам загромождать двор не с руки. Он сбегал и узнал: ремонтники с новой партией еще не чесались — получалось ладно. Пока ему еще везло во всем. Не лишне было и пробежаться по цеху — Гоношенков мог увидеть его озабоченное лицо. Он тут как раз стоял со сбойщиком, в тесноте между конвейером и автопогрузчиком, положив руку на плечо сбойщику, кричал тому что-то на ухо. Сильно кругом гремело. Дима схватил пустую банку, сделал крюк и в своей заляпанной робе стал протискиваться между сбойщиком в спецовке и Гоношенковым во всем чистеньком…
Так что два последних контейнера Дима красил уже не торопясь. Вчерашние подсохшие ждали окончательной операции, он и не надеялся взяться за них сегодня, но до четырех оставалось еще время — принялся по трафарету наводить на них номера. Это была приятная работа: мерзкая гриппозная пыль, из-за которой тяжелела голова, рассеивалась, пистолет не скользил в руках мокрым обмылком, люди не обходили далеко стороной, белила после олифы ничем не пахли и уже тем успокаивали нервы, и контейнеры с белыми по красному номерами, штампами и датой выглядели теперь совсем с иголочки. Сколько рук прикасалось тут к каждому сантиметру, сколько молотков, электропил, электродов, рубанков и опять молотков, а твое прикосновение — все ж таки последнее.
Ну вот — все…
Теперь, если бы не уходить, наступили б самые лучшие минуты. На дню, может быть, и самые лучшие. Из-за получаса этого до гудка и любил Дима свою грязную работу. Ворота бы, главные, со стороны депо, растворились от толчка, и, пятясь, подскользнул бы к нему сюда порожний состав, и машинист издалека, из окошечка своего, ловил бы взмах его руки. И рабочие из ремонтного, слесарного и деревообрабатывающего цехов по пути в душевую задерживались бы и смотрели… Потом он в числе последних спешил бы туда. А мог бы и не спешить — все равно лучшее место в душевой оставили бы ему…
В просторной душевой, еще не нагретой многолюдным мытьем, он пустил горячую воду, самую горячую, и минуту, две минуты стоял под струей, бессмысленно радостный. Самая эта радость, когда бессмысленна. Пар намочил кафель стен, согрел цементный пол и затуманил окна. Вода и мыло плохо брали сурик, но у него тут припасена была бутылочка с керосином; отмыв руки, он набрал в горсть керосин и плеснул в лицо, теперь — мылом, мылом!
Еще отхаркивалось красным, но как будто и дышалось уже легче.
Он надел вельветовые, протертые на коленях штаны, замшевую заношенную куртку и, дуя на расческу, причесался перед зеркалом. То ли это после мытья, то ли зеркало, попорченное сыростью, врало, но сморщил он лицо и расправил — лицо сделалось немного другим. «Гоношенков? Знаю. А что?» — такое было лицо.
Завод от вокзала с его платформами, буфетами, столовой, киосками и старинным полузамком туалета отделяло целое поле железнодорожных путей. Ни один состав сейчас это поле не загромождал, и можно было не переться к далекому переходному мосту…
По характерному шуму в буфетном отделении столовой Дима понял, что там дают пиво. Но вроде бы как не хотелось пить. Он все же заглянул. Народу там оказалось невпролаз, и тотчас ему очень захотелось хотя бы кружечку. Он отмерил на глаз: явно стоять не меньше часа — отошел. В столовой ему выдали на талон две бутылки молока; Дима получал молоко из-за вредности своей работы — спецпаек.
От площади за вокзалом начинался город. Вся угретая огромной солнечной стеной вокзала площадь млела и жарилась. Здесь же были конечные остановки всех автобусов — и от них исходил жар, народ из автобусов вываливался вареный. Кое-где асфальт лопнул, и там он то ли чернел, то ли блестел, расплавленный. Площадь наклонить — и потекло бы с нее.
Вокзал пришелся на городскую окраину, и хоть поднимались большие дома по окраинам же, но по другим. Вся здешняя рабочая часть города с вокзалом, заводом, депо, с базами райпромкомбината лежала плоско, широко, со слоистым дымком на горизонте.
Подождал Дима минут двадцать, пока его автобус подпылил. В пятом часу народ только начинал прибавляться, но все равно не помнил Дима, чтоб ехал он когда сидя. Стиснут он был и сейчас. Первую остановку автобус всегда лихо проплывал, и всегда в закрытую дверь здесь барабанили — ну, это те, кто ленился идти на конечную.
И ровно в пять Дима уже спускался по лестнице подвального помещения кинотеатра «Сатурн». В этом крыле здания — мимо трех больших выходных дверей пройти, пристройку с рекламой пошивочной мастерской обогнуть — помещались службы: по коридору темному направо — директор, бухгалтерия, и тут же еще одной лестницей вниз — в столярку, потом в тесную художественную мастерскую.
Никто ему на лестнице и в коридоре не встретился. Просто случилась такая минута, что никто, а мог бы, например, директор выглянуть, сказать: «А, Дима! Зайди-ка на минуту», мог бы столяр выглянуть, сказать… Никто не выглянул, не сказал. Запустили как раз на второй сеанс, во всем здании было тихо, почти тихо; из зала ударяло иногда музыкой, еще в фойе техничка тетя Поля передвигала стулья.
Дима спустился в котельную, поставил там молочные бутылки на холодный цементный пол. И тут над ним стукнула дверь столярки, как захлопнулась ловушка. Это столяр вышел на лестницу покурить. Столяр повернулся на шаги, навалился на перила и давящими, как всегда вот такими, не меняющимися ни в каком чувстве глазами уставился. Если бы не фартук, так за начальство бы его принять.