…Петр Данилович остановился. Тот придавленный в нем рахитик, бескровный, сплюснутый в узор росток вдруг напружинился. Петр Данилович снял пиджак, аккуратно свернул его и подал жене, расслабил узел галстука. Было необычно видеть его на улице в одной рубашке. Он поплевал на руки и сказал:

— А ну, дети, дайте мне разок вдарить!

И он, неумело размахнувшись, рассек воздух рядом с подброшенным мячом.

В этом ударе, насколько неуклюжем, настолько же необыкновенно сильном, просвистела такая жуть, что провожающие Петра Даниловича перестали улыбаться.

— А ну еще разок!

Мяч взвился.

Жена уже протягивала ему пиджак, но тут Петр Данилович отшвырнул биту и побежал. Ему надо было успеть до условной черты раньше, чем его «осалят». И он успел. И тем самым получил право снова бить первым — оттуда, где нашли брошенный им с такой силой мяч.

Родные переглянулись и робкой толпой двинулись за Петром Даниловичем, но игра уже завернула в другой переулок.

Между тем поражены были не только родные. Из окон высовывались люди, прохожие останавливались и смотрели, как Петр Данилович в мрачном азарте вел игру.

Примерно через час в сквере перед единственным нашим кинотеатром, в парке, где на открытой веранде клуба шла вежливая прохладная игра в бильярд, в очереди за пивом возле автобусной станции, в мужской парикмахерской с раскрытыми настежь окнами и дальше, вдоль всей длинной главной улицы люди поворачивали головы на странный звук, похожий на звук охотничьего гона, который катился где-то в районе приречной окраины. В этом клубящемся, густо ворочающемся звуке, никого к себе не зовущем от переизбытка мощи и потому полном зова, каждому слышалось примерно следующее: ты одинок, ты слишком далеко от самого важного события, ты останешься без награды, если не примешь участия в великом загоне. В общем, как бы там ни было, а многие начали помаленьку сворачивать в сторону. А потом, заметив, что кто-то побежал, побежали и сами.

И вот из города на проселочную дорогу, где картофельное поле полого спускалось к реке и открывались заречные дали, выкатилась огромная толпа. На острие ее двигалась игра. Петра Даниловича в его потемневшей от пота нейлоновой рубахе не сразу можно было заметить, потому что вместе с ним играл почти весь его бухгалтерский отдел, играл дородный директор райсобеса, играли два бойца пожарного отряда, начальник паспортного стола, какие-то малознакомые ему люди из других ведомств, совсем незнакомые и даже, черт возьми, какие-то иностранцы. Вот уж не скажу, откуда они тут взялись. Может быть, их везли смотреть строительство нашего санатория, и вот встряли. Их автобус двигался позади толпы, и из его окон высовывались фальшиво молодые старухи, щелкая своими фотоаппаратами. Иностранцы, кстати, кричали громче всех. Но надолго их не хватило, скоро автобус развернулся и покатил обратно. Встречным мотоциклистам и водителям «жигулей», возвращавшимся в этот час со стороны Сухого Карасука, куда обычно по субботам и воскресеньям ездили по грибы, невозможно было объехать толпу, и им приходилось соваться прямо в картофельную ботву.

Отсюда видно было, как рабочие, разбиравшие на той стороне реки палатки и шатры ярмарки, бежали к берегу, к лодкам.

— Эй, на кону! — кричал Петр Данилович. — Ослепли? Картошку не топтать, левее, левее заворачивай, на поскотину! Чья очередь? А ну, врежь на ту покать!