Провизионка оказалась огромной, явно рассчитанной на долговременное снабжение сотен человек, причем снабжение очень даже не бедное и со вкусом. В глубокую темноту уходили ряды закромов и стеллажей; в неверном свете фонаря инейно-остро мерцали тысячи термосов, бидонов, банок, ящиков, коробок, мешков; некоторые упаковки были вскрыты, какие-то ящики разворочены самым варварским образом, причем явно людьми; всюду на настилах виднелись бугристые кучи крупы и муки, слежавшихся в камень, гнойно блестящие, скользкие даже на вид горы когда-то овощей или фруктов, щерились ржой дыры разъеденных коррозией металлических баков.

Морщась от удушающей горькой, сладкой, уксусной, сивушной и черт-те какой еще вони, они, помаленьку отходя от шока, хотя в ушах еще звенело, медленно шли вдоль стеллажей, завороженно разглядывая застывший карнавал всех мыслимых цветосочетаний, эмблем, надписей, указателей, полуистлевших ярлыков и этикеток.

— Сколько ж тут жратвы, а… — голос Кузьменко прыгающими железными раскатами гулко укатился в темноту.

— Думаешь? — Попов странно поежился, озираясь.

— Да не трясись — никого тут нет. Один крысятник. Развелось тварей на халяву… Ну-к, свети сюда. Да уж, не пропадем. Пока то да се, берем это, это… Вот еще держи банку. Ага, «пузырь» симпатичный. И это. И пока все. А там видно будет. Так, мы отсюда шли? А, вон же та дверь.

Они провернули за собой дог-болты, аккуратно запирая дверь, когда Попов вдруг встал.

— Ну? — осведомился уже от поворота к трапу Кузьменко.

— Там холодно, — тихо сказал Попов и зачем-то оглядел подволок, словно ожидая там кого-то увидеть.

— Ну, ясно. Не Коктебель, — усмехнулся капитан.

— Нет, Саня. Там же очень — очень! — холодно.

Кузьменко, задрав брови, глядел на него через плечо.

— Иней, — медленно пояснил Попов. — Иней же?

— А снаружи везде плюс? А ведь плюс… — пробормотал Кузьменко. — Стоп. Плюс.

— А у нас — дома, южнее! — у нас мороз.

— Еще какой.

— Да. Еще какой. А тут снежинки нету. А — здесь? На складе?

— Лихо…

Они поглядели на дверь. Друг на друга.

— И вообще — что это было? — почти прошептал Попов и не удержался — опять зачем-то оглядел подволок, но ничего, кроме старо свисавших черных проводов, там не увидел.

— Тут? — ткнул пальцем в дверь Кузьменко.

Попов молча медленно покачал головой. Капитан быстро огляделся, подергивая щекой, сплюнул демонстративно под ноги и щелкнул языком:

— Хватит! На покуда навоевались. Упремся — разберемся. А я так вообще — на пустой желудок не воюю. Война войной, а обед — по расписанию.

Выход они нашли как-то почти сразу, не плутая в переходах, и скоро выбрались из тамбура на полубак. Наверху был все тот же серый полусвет, глухо гудел враскачку океан, низкое драное небо свисало на скалы скисшим молочным киселем пополам с мокрой пылью.

— Интересно, тут солнце бывает? — задрал голову Кузьменко. — Вроде и не завтракать — обедать пора. Во, глянь — во дает союзник! Это ж как он туда забрался? — Капитан пронзительно свистнул и помахал яркой толстенькой бутылкой. Сэнди залихватски свистнул в ответ и вскинул из передней кабины штурмовика сцепленные руки.

— Прикрывает! — засмеялся старшина. — Как-никак свои!

С шумом прыгая по камням, они по осыпи почти съехали на пляж. Сэнди из кабины самолета приветствовал их широчайшей «американской» улыбкой.

— Виски! — преувеличенно-обрадованно заорал он, поймав на лету подброшенную бутылку, — и вдруг брови его взлетели на лоб, он испуганно-ошарашенно уставился на русских.

— Ты чего? — забеспокоился капитан, снизу ухватил Сэнди за руку с бутылкой и прочел издали по складам: — У-и-ски. Ну? Нормальный ход. Там всякого добра полно — не пропадем. Еще и с собой прихватим.

— «Сантори»! Японский виски. Японский!

— А, один черт — отрава. Зато без нормы. Так что сами себе…

— Да нет же! Виски — это наше, только наше, американское! Не бывает японс…

— Что? Что?! — шепотом крикнул — нет, ужаснулся Попов и мгновенно, как от пощечины, вспыхнул бело-красными пятнами по лицу. — Что ты сказал? Ты сказал?!

— Ну, да. Виски — чисто американская штука, и… — Сэнди задохнулся, его глаза, сверкнув, кошачьи запрыгали. Он понял. Он услышал себя и Попова. — О, Боже… Что, я? Язык?!

Кузьменко, тоже сообразив, ухватился за плоскость.

— Во даем, — прохрипел он. — Ай да мы. Хотя неважно…

— Что неважно? — тупо осведомился Попов, моргая.

— А все неважно, коли крыша поехала.

— Так он — по-русски? Или мы — по-английски? О, ч-черт…

— Не-ет, я… Я не хочу! — неожиданно жалобно сказал Сэнди, жалко вздрагивая, с треском отодрал винтовую пробку бутылки и присосался к горлышку. Задрав головы, русские завороженно слушали гулкие глотки и внимательно наблюдали снизу, как прыгает мальчишески-острый кадык парня. Наконец он оторвался от бутылки, жадно всосал в себя воздух, икнул и ошалело выдохнул:

— Виски, ребята. Настоящий. Настоящее некуда. О, Господи, — опять я говорю по-ихнему. Или нет, они по-нашему… — он перекинул бутылку капитану, опять опасно икнул и, лошадино мотая головой и сопя, полез задом наперед из кабины так, будто отродясь не то что не летал, а и самолета не видывал. Капитан завороженно наблюдал за ним. Попов не сводил глаз со сломанной — ведь сломанной же? — ноги. Сэнди грузно съехал на животе по плоскости наземь и, спотыкаясь, пошел к воде. Спотыкаясь — но не хромая! Оба русских остолбенело глядели ему в спину. Он встал у воды на колени и, задрав зад, сунулся головой в накатившуюся волну, шумно фырча, кашляя и постанывая.

Кузьменко шепотом выматерился и ухватил зубами горлышко; виски желтоватой струйкой стекало по его темно-небритому, мятому подбородку, а Попов, не мигая, глядел на тонкие свежерозовые шрамы — шрамы! — порезов на шее и лице командира. Тот глотал торопливо-взахлеб, косясь одним глазом на Сэнди. Парень же, смачно прополоскав рот морской водой, выбрался обратно и, жалко криво улыбаясь, сказал, вздрагивая то ли от холода, то ли от собственного голоса:

— Но все равно вы ни черта не поняли. Японского виски не бывает. А как говорить — плевать. Язык… Хотя я сам теперь не знаю. Или знаю?.. Японский виски! — он свирепо сплюнул.

— М-да… — сказал Попов и отобрал почти опорожненную бутылку у капитана. — Вляпались. Как жить будем? — он неумело глотнул, подавился и закашлялся.

— А ты тут жить собрался? — вдруг злобно осведомился Кузьменко. — А ну, дай сюда. И разводи огонь. Да, костер, туда-растуда-перетуда! И за работу! Все за работу!

— За работу? — изумился Сэнди, забыв про язык.

— Давай! — заорал Кузьменко старшине. — Зимовать тут собрался?! — он грохнул кулаком в плоскость и выругался от боли.

— Озверел? — вежливо полюбопытствовал старшина.

— Да нет же на картах этого острова! — Кузьменко тряс ушибленной рукой. — He-ту! И никаких коммуникаций вокруг! Мертвая зона, глушь! Еще не понял? Мы тут одни, сами! И никто, никто нам не поможет, и уже завтра — зима, ночь, полярная ночь! Теперь все понял?! — Он перевел дух, шумно захлопал себя по карманам, нашел портсигар и уже почти спокойно сумрачно осведомился: — Слушай, а Ковтун как, упал или успел взорваться? Как загорелся, я видел, а вот…

— В эсминец он врубился, — мрачно ответил старшина. Сэнди щелкнул капитану зажигалкой. Попов покосился на ногу парнишки: — И что, совсем не болит?

— Сам врубился? Навелся? — капитан мощно, аж с хрипом, затянулся, глядя на серый в мертвенно-сером свете мертвый корабль.

— Да кто ж его теперь знает? А тут, кажется, дело серьезное…

— С ногой? Да не-ет! — мотнул головой Сэнди. — Порядок.

— То-то и оно, что уже порядок. С нами всеми… — пробормотал Попов.

— Ладно, мужики. Готовим костеришко и харч, — капитан отшвырнул папиросу, проводил окурок взглядом и неожиданно осведомился: — Слышь, Серега, курево-то экономить не будем? Но только там-то мы его вроде не видали, а?

Костерок из сухого легкого плавника, в огромном количестве выброшенного океаном за все былые годы на берег, прозрачно-желто трепетал на солоноватом ветерке, едва залетающем сюда, под каменный откос-козырек, где устроились летчики. Во вскрытой жестянке, пристроенной на камнях, душисто побулькивала закипающая тушенка. Сэнди римски-лениво возлежал на боку, разглядывая принесенные с корабельной провизионки и сваленные в кучу банки, и бурчал под свой конопатый нос что-то недовольно-вопросительное.

— Нас ведь даже искать не будут, — хрустя соленой галетой, говорил капитан. — От союзников мы оторвались, наши погибли все. Значит, должны выбираться сами. Ну, полосу-то мы наладим, справимся. А с двигуном вот… Если только масломагистраль — может, и сделаем, лишь бы картер цел. Хрен с ним, с ружьем…

— С каким ружьем?

— Цивильный ты человек, старшина. Ну до крику нестроевой. Я про приборы.

— А ружье?

— Анекдот есть такой. Добротный старый армейский анекдот. Но тут — дети.

— Ага! — смешливо хихикнул Сэнди. — Которые знают, что дети берутся в капусте.

— Ладно-ладно! Да… Так вот, и приборы — всмятку. Вроде моей морды. Кстати, как я гляжусь? Наверно, кошмарная жуткость?

— Да уж, — хмыкнул Попов. — Даму в переулке не порадуешь. Стекол в шкуре хоть не осталось?

— Да вроде нигде не колется… Так вот, без приборов я как-нибудь дотяну, был бы компас и часы. Мы ж славяне: два лаптя влево, пол-лаптя вниз — и в точку. Вот горючку где взять? В баках и на такой костеришко не хватит. А масло? — Он перевалился на живот, прикурил от костра и задумчиво уставился в немой корабль, сощурив глаза. — Вот кто мне покоя не дает. Жратва эта американская непонятная…

— И французская. И немецкая. И еще какая-то, — вставил Сэнди.

— Во-во, еще и немецкая. Виски эти японские. Бредятина… Но ты когда-нибудь видал такие пушки? Во-он на крыле ходового мостика — башенка. Два ствола, калибр хиленький — но почему на стволах шланги? Газоотвод? Тормоз? Охлаждение? И из чего ж надо сделать такие шланги, чтоб они при стрельбе не сгорали?