10

— Ты спишь как сурок! Вставай немедленно, и едем! Началось!

Я открыл глаза и увидел своего старого знакомого, старшего лейтенанта Софрона Шамрая.

Удивительный это был человек; он всегда все знал раньше всех. «Мне полагается, я разведчик…» — коротко отвечал он на все наши расспросы.

— Князь!.. — сказал я. (Иначе как «князь»или «светлейший» мы к нему не обращались.) — Ты ведаешь, что говоришь? Что́ началось и что́ может начаться?..

— Боевая операция! — взревел Шамрай. — Семидесятая вышла на исходные. Одевайся, и едем, ничего не надо, я уже был в Политуправлении, и командировка у нас одна на двоих.

— Светлейший, — бормотал я, умываясь. — Все-то у тебя получается. Тебе бы еще «мерседес» — сто двадцать километров в час, с сиденьями из кожи годовалого теленка.

— Гиренков ждет вас у ворот, барон… — отвечал Шамрай.

Гиренков был заместителем командира артиллерийского полка Кадацкого. Он был идеальным военным снабженцем. Молчаливый, даже немного загадочный, с мягкой улыбкой будды, никогда не уступавший там, где дело касалось главного: хорошо накормить и тепло одеть солдата. Знали, что у него слово твердое: сказал «да» — значит, будет сделано; знали, что не трус, не боится пули, не боится передовой. А побаивался Гиренков только командира полка, вернее его яростного взгляда. Что говорить, бывало, крепко пылил Кадацкий, но пылил только до боевой операции.

— Понимаешь, — говорил мне командир батареи Загладько, — в бою замечательный человек, родной брат для тебя того не сделает, что сделает Кадацкий, надо — грудью своей закроет; а в обороне, извини, — зануда. Придет, пальцем залезет в ствол и начнет ковырять и приговаривать: командира орудия ко мне, командира батареи ко мне, командира дивизиона ко мне… Иной раз и не рад, что жив остался.

Кадацкий был прирожденным военным, самозабвенно любил службу и полностью отдавал себя любимому делу. К этому надо добавить, что настоящими военными он считал только артиллеристов. Он, конечно, умел откозырять командиру дивизии и любому другому старшему начальнику, его срывающийся от усердия и понимания значимости момента голос я хорошо запомнил по тем дням, когда полку вручались награды, но настоящими авторитетами были для него только артиллеристы: Подлуцкий, Ходаковский, Михалкин, Коробченко… И главным авторитетом — Георгий Федотович Одинцов. Перед каждой встречей с командующим артиллерией фронта Кадацкий на глазах худел, и, как говорил Загладько, начиналось «занудство».

Говорят, что можно очень рано угадать в ребенке склонность к музыке или к рисованию, а в школе опытный педагог, пусть не без труда, но все-таки узнает будущий выбор своего воспитанника. Детские игры в солдатики решительно ни о чем не говорят. И почти так же мало говорит о склонности к военному делу любовь к спорту.

Военный человек узнается только на военной службе. Кадацкий и во сне не видел себя военным, он окончил семилетку, техникум, стал рабочим-металлистом, играл за форварда в киевском «Динамо» и, судя по его рассказам, был совершенно счастлив. Комсомол объявил набор в армию. Кадацкий пошел служить, и военная служба его захватила.

На военной службе он понял, что раньше была только наметка жизни, а жизнь его здесь, в армии. Да, он стал службистом, но службист — слово не бранное, службист — это отнюдь не означает работу «от и до», быть службистом в армии означает любить службу, пот и соль учений, строй с песней — с песней, как бы ни была велика усталость, паровозный дым над столами с борщом, и звонкую рань побудок, и чистое, готовое к военному труду тело. И шелест учебников — так шумит степь перед тем, как родить хлеб. И ранние росные подготовки к парадам, и сами парады, где «красивость потешных Марсовых полей» неотделима от ранней росной шагистики, которую не отменил да, наверное, в обозримом будущем и не отменит наш атомный век. В ее однообразии есть та скрытая сила, без которой нет военного человека, вне зависимости от того, служит ли он снайпером или мчится в космосе со скоростью Н плюс тысяча километров в секунду.

Кадацкий действительно приходил в ярость от мелких погрешностей в службе и, кажется, не понимал, что переход от боевой обстановки к небоевой невероятно труден, что существует инерция боя: командир батареи после боя брякается на свою койку в одежде, а его вестовой — на соседнюю, а когда командир батареи просыпается, он наскоро выпивает сто граммов, бегло закусывает и идет в ППМ, где работает Шурочка или Зиночка, с которой у него когда-то что-то намечалось. Сейчас ему просто хочется увидеть человека, который чем-то отличался бы от него самого, и чаще всего его ждет разочарование, потому что Шурочка или Зиночка так же еще принадлежит бою, как и он сам. Командир батареи возвращается в свою землянку, забирается на койку, и как раз в это время появляется Кадацкий.

— Товарищ гвардии подполковник!..

…Гиренков ждал нас, Шамрая и меня, в машине, груженной продуктами, и ласково приказал водителю гнать машину невзирая на слабые покрышки.

Мы с Шамраем прижались друг к другу и полетели, поругивая осенний холодок. Шамраю эти осенние заморозки были хуже всего: он был ранен в оба легких, пару ребер у него вырезали как раз год назад, вообще долго над ним мудрили и выпустили чистым белобилетником.

Чутье разведчика подсказало Шамраю, что над ним нависла угроза эвакуации, и он растворился в Ленинграде. Знакомых у него было сколько угодно, и в результате он устроился на работу, где его здоровье очень щадили. Когда он внезапно пропадал, его непосредственная начальница сочувственно вздыхала: ничего, отлежится и появится. Но Шамрай эти отлучки «по состоянию здоровья» использовал весьма своеобразно: он уезжал в родной полк, уезжал «к делу», то есть к боевой операции, всеми правдами и неправдами добиваясь каких-то мифических командировок, уже поладив и с Политуправлением, и даже с Радиокомитетом, где он, кажется, произвел сильное впечатление.

В полку Шамрай представлялся Кадацкому и комиссару полка Карпекину и начинал работать. Он в самом деле был незаурядный разведчик, и в полку у него были ученики — люди, которые учились «с-под руки» Шамрая.

Самое же удивительное было то, что к приездам Шамрая в полк, к его участию в боевой жизни полка все так привыкли, как будто и в самом деле ничего особенного не было в том, что человек с простреленными легкими, абсолютный белобилетник, в гимнастерке без всяких знаков различия (но с «Красной Звездой», полученной еще за войну с белофиннами) расхаживает по полку и даже собирает разведчиков то в одном, то в другом дивизионе, а в бою может заменить любой номер орудия, кроме подносчика снарядов, а уж наведет орудие — так наведет так, как это еще не всякий наводчик сделает.

И Кадацкий это терпел. Он был очень чуток к тому, что мы называем общим словом «традиции», а у полка были традиции, и они существовали еще до того, как полком стал командовать Кадацкий. Шамрай, вернее, его приезды в полк тоже были традицией. И кончилось тем, что они подружились и теперь Шамрай мог сказать Кадацкому то, что не всякий посмел бы сказать: «Не зуди, Семен, да и сам отдохни немного…»

Через Пороховые и Колтуши мы выехали на правый берег Невы. Дорога пошла старая, битая, подозрительно знакомая по прошлому году. «Неужели же, — спрашивал я себя, — неужели же снова здесь? Да быть этого не может!..»

Шамрай спал, голова его моталась у меня на плече, а мне хотелось поговорить, хотелось немедленно поделиться своими сомнениями. А машина шла и шла по старой, до боли знакомой дороге на Невскую Дубровку. «Неужели же? — спрашивал я себя. — Неужели же снова?..»

Да, это было так. И старый указатель — «Болманушкино», и новый — «Малманушкино», и Бумкомбинат, и здание школы, в которой в прошлом году размещался медсанбат.

Значит, снова Невская Дубровка? Как же так? О предубеждении командующего фронтом к этим местам было достаточно хорошо известно. Знали и о фразе, брошенной Говоровым: «Ничего, кроме кровавой бани, у нас здесь сейчас не получится». Операция в Усть-Тосно и была задумана потому, что командующий не хотел начинать на прежнем месте. Неужели же августовская неудача привела его в сентябре к старому плану?

Все ближе и ближе серая громадина 8-й ГЭС…

Нет, сколько ни ломай голову, ничего это не даст. Проснулся Шамрай, обалдело осмотрелся:

— Куда это нас Гиренков завез?

На командном пункте не было ни Кадацкого, ни Карпекина, один только начальник штаба Спицын со своими немногочисленными помощниками.

— Заложниками оставили, — шутит он невесело. — Ну, что там говорят в Ленинграде?

Наверное, глядя на нас, он думал: это ребята дошлые, бывают там, куда нашего брата не пускают.

— У меня есть немного святой водички, тряхнете?

Мы тряхнули, но никаких планов командующего фронтом не поведали.

Леонид Александрович Говоров был назначен командующим Ленинградским фронтом в апреле сорок второго. Мы знали только то, что было во всех газетах: под Москвой Говоров командовал армией. Говорили, и очень много говорили, что до войны Говоров преподавал тактику артиллерии и Сталин его заметил…

Но легенды, как правило, возникают от нехватки информации. Ворошилов, Тимошенко, Буденный. С некоторых пор вообще не слышали других имен, только поэтому и могла родиться легенда о Говорове — преподавателе тактики артиллерии, внезапно обнаружившем полководческие таланты и замеченном Сталиным.

Говоров действительно преподавал тактику артиллерии, но немногим больше года. И всего лишь три недели был начальником Артиллерийской академии. Всю свою жизнь он служил в армии, много воевал (за гражданскую имел орден Красного Знамени), в финскую уже был начальником штаба артиллерии армии, а в Отечественную командовал артиллерией армии, а затем и фронта. К тому времени, как Говоров стал командовать армией под Москвой, он уже имел большой опыт. В военных кругах к его имени относились с большим уважением. Никакого внезапного «открытия» Говорова не было. И даже сам факт назначения артиллерийского генерала общевойсковым начальником не может быть расценен как явление уникальное, если, конечно, не забывать о Наполеоне. Назначение Говорова в качестве командующего Ленинградским фронтом было тем более обоснованно, что этот фронт уже давно называли «артиллерийским».