Я сразу вышел из землянки и увидел комдива в его знаменитом синем казакине и с «пушкой» на боку.

— Я иду на лед, — сказал он мне как-то по-свойски. (Он впервые вызвал меня после той истории с биографией.) — Если хотите, можете идти со мной… — В его голосе не было никакой рисовки. Просто он поверил мне, что я здесь служу.

Мы пошли вчетвером: впереди адъютант командира дивизии, за ним командир дивизии, я и позади меня вестовой командира дивизии. Мы поднялись на холм, который значился как отметка 23.3, и пошли по кромке пропасти, вдоль мачтовых сосен, мимо сгоревших в декабре прошлого года танков, к заливу.

Едва мы вышли на лед, как где-то близко застучал пулемет.

— Ложись, — приказал командир дивизии.

В то же мгновенье мы легли, то есть трое из нас легли, а он пошел вперед, как всегда, в рост, не кланяясь пулям. Немыслимо было лежать вот так, укрыв голову и вобрав в себя тело, когда он шел вперед, навстречу смерти.

Первым поднялся адъютант командира дивизии. Батя это почувствовал, обернулся и крикнул:

— Лежать!

Сильный пушечный удар разбил лед, как мне показалось, почти у самых его пяток. Когда дым рассеялся, комдив был уже далеко от нас. Он по-прежнему шел в рост, вокруг него вились дымы, отчаянно стучали пулеметы, слышно было, как ему кричали наши бойцы, сделавшие себе ледяные убежища у самого вражеского берега:

— Ложись, ложись!

А он шел к ним, к своим бойцам, к тем, которых сам послал на смерть, шел так, чтобы они видели, что он презирает смерть, и чтобы за это они простили его.

Все-таки мы встали и пошли за командиром дивизии, то есть я, ковыляя, поплелся к берегу, а адъютант и вестовой, петляя, как их когда-то учили, побежали догонять комдива. Но они напрасно теперь петляли. Внезапно стрельба прекратилась, так внезапно, как будто командир дивизии своим походом все оборвал. Противник уходил, уползал, разгромленный на главном направлении, не в силах больше сопротивляться. Красноармейцы окружили командира дивизии. Кто-то пробовал крикнуть «ура», но из этого ничего не получилось. Кто-то в одном валенке вылавливал в большой полынье пару, кто-то вспомнил о красном флаге, но теперь знали, что подступы к доту заминированы. В общем, все было кончено, можно было возвращаться домой, в свою землянку, и начинать работу, то есть писать в газету о наших успешных боевых действиях. Я это и сделал и вскоре уехал в редакцию. Странное дело: я легко писал о чем угодно — о героях нашей части, о связистах, разведчиках и артиллеристах, я даже с удовольствием занимался газетной поденщиной, — как говорится, надо так надо, — но рассказывать я ни о чем не мог. Днем я писал, а ночью думал и во сне видел батю, видел таким, каким я его увидел в последние минуты боя. Но во сне было немножко иначе. Во сне я, оторвавшись от льда, летел за комдивом, не чувствуя тяжести своего тела.

Я многих знал из тех, кто был убит в феврале сорокового года. Но никого мне не было так жаль, как оставшегося в живых нашего комдива. Многое мне потом пришлось пережить, чтобы раз и навсегда вырвать из своего сердца эту жалость, чтобы ожесточиться против невежества там, где оно страшнее всего: против невежества на войне. Когда я писал роман «Времена и люди», я старался забыть, как наш батя шел навстречу смерти, я боялся, чтобы читатель вслед за мной не пожалел бы моего героя. Я не думал о нашем командире дивизии, когда писал своего Бельского — человека, ставшего из-за лености и невежества человеком вредным. Нет, я не думал о нашем бате — смелом сыне своего века. Но если бы я не знал нашего батю, я никогда бы не написал Бельского.