Но чуть заметная тень от рослой фигуры в лихо заломленной папахе легла и на дивизию: хваленая «ленинградская» со своим любимцем на белом коне!

С тех пор прошло много лет. Не помню уж, какое летие отмечали, но собралось много ветеранов Ленинградского фронта. На этом весьма представительном собрании я услышал речь одного из наиболее чтимых военачальников военного времени, Михаила Павловича Духанова, командующего 67-й армией, той самой армией, которая прорвала блокаду и встретилась со 2-й ударной. Стенограмма этой речи передо мной:

«Хотелось бы мне сказать несколько слов в отношении Сорок пятой, бывшей Семидесятой дивизии. Я как командующий армией не в первый раз слышу, что никакой роли эта дивизия во время прорыва блокады не сыграла. Это — легкомысленное суждение. Значение этой дивизии именно в том, что она оставалась на пятачке, содействуя переправам других частей и подразделений. Сорок пятая достойна не меньшего почета и внимания, чем те дивизии, которые соединились с волховчанами».

Это говорит тот самый Михаил Павлович Духанов, которому больше всех примелькалась лихо заломленная папаха Краснова и который терпеть не мог его гусарских выходок.

«…Значение Сорок пятой именно в том, что она оставалась на пятачке, содействуя переправам других частей и подразделений». Это сказано об январских боях сорок третьего года. Краснов однажды уже был в таком положении под Погостьем, когда его дивизия истекала кровью под огнем свеженьких немецких частей.

Последнее время я снова слышу споры о правде солдатской и о правде генеральской. Споры эти идут, так сказать, на новом этапе.

Раньше писателей упрекали в излишнем кровопускании, тщательно подсчитывали убитых героев, устанавливая довольно странную связь между этим неизбежным злом войны и мировоззрением писателя. Вменяли в грех «видение жизни из окопа». «Окопная точка зрения», «Ремарк», помните?

Писатели справедливо отвечали, что двух правд не бывает, что правда художника едина и неделима, на то она и есть правда.

Но теперь я слышу другие голоса. Теперь некоторые писатели высказываются в том смысле, что да, есть две правды, и тот, кто был в окопе, тот уже в силу своего положения не мог знать, что, откуда и куда, и жил интересами своего окопа. А окоп есть окоп, — харч, теплые портянки, последняя ложка щей, свисток взводного, остальное дописывали журналисты, ныне прописанные в писателях.

Значит, то, о чем говорит Духанов, есть правда генеральская? Но если так, то объясните нам, почему поднимались в бой солдаты Семидесятой, Сорок пятой гвардейской, почему человек полз вперед, почему он кричал: «За мной, ребята!», неужели все тот же свисток?

Когда ракета Гагарина оторвалась от земли, все видели ее бушующее пламя, и хотя земля стала могилой Гагарина, только пламя, двинувшее вперед его счастливую ракету, навсегда останется в памяти человечества. И то, что Гагарин не был богом, а человеком, то, что он ел, пил и спал, как все люди, и то, что он был в кабине, а генералы стояли у штабного пульта, — ничего не меняет.

Тысячи Гагариных остались на ледяном Погостье войны, но неужели же мы забудем тот пламень, который поднял и оторвал их от грешной земли, неужели же свисток взводного заглушит гудки Ленинграда, звавшие людей на помощь…

Главной мечтой Краснова было освобождение Ленинграда. Конечно, все мы мечтали об одном, но Краснов, быть может в силу своего темперамента, по-особенному остро видел картину будущего освобождения Ленинграда и ощущал восторг и слезы, и самого себя чуть ли не на первом плане. И если это было проявлением честолюбия, то честолюбия какого-то почти ребяческого.

Я вспоминал о Краснове в тот день, когда прогремел ленинградский салют. Многое из того, что он когда-то рисовал, сбылось, и сбылось именно так, как он мечтал. И я жалел, что в тот день его не было с нами.

Прошли годы, прошло много лет, не часто бьется сердце от восторга, не часто набегают слезы на глаза, молодость прошла, Краснова уже нет в живых, хочется не только вспомнить его, хочется рассудить прошлое.

Трагедия Краснова, на мой взгляд, в том, что он много раз был близок к цели, почти у цели, но преодолеть это «почти» он не мог. Так было в Погостье, так было и на Неве. И в этом была трагедия не одного только Краснова, в этом была и трагедия Ленинграда.

И еще я вспоминал наше прощанье в январе сорок второго, темное лицо Краснова, кусок комбижира, который, он нам дал на прощанье, последний взгляд на дикое снежное поле, по которому мы так и не дошли до Мги, на снежную муть, за которой мы так и не увидели невских просторов.

— В Ленинграде сходи к Мазуру… — говорит Краснов. — Ты не помнишь, Мазура? — удивляется он. — В финскую Мазур командовал зенитными дивизионами, а сейчас на конфетно-шоколадной фабрике, директором. Понял?