Выслушав все, она тоже рассказала ему, как они, девчата, перепугались в тот миг, очень уж неожиданно появилась среди них светло-русая кудрявая голова с зеленой тиной, нависшей на глаза, и эти глаза, разные по цвету, устрашили их, один глаз коричневый, другой голубой, как земля и небо. И решили все тогда, что это вылез взбаламученный ими водяной. Но приглянулся он тогда ей сразу… Услышав это, Егор закрыл глаза и устало, как в конце трудной, но необходимой дороги, вздохнул облегченно.

И точно так, может быть, все и было бы, как он представил себе. Главное, надо решиться и прийти к ней. Но произойти этому было не суждено. К его удивлению, она вдруг появилась сама.

Она шла откуда-то издалека, она почти что бежала, босая, с развевающейся по ветру юбкой. И вот наконец остановилась. Слезы были в ее глазах, но что же случилось, она не могла высказать. Стояла, потупив голову, и крупные крутые капли падали прямо на ее ступни, ударяясь и отлетая от них в траву. Поднеся к лицу фартук, она разрыдалась. А Егор сидел, онемевший и пришибленный неожиданностью оборота дела.

К Анюсе подошла корова и лизнула ее ногу, потом стала общипывать вокруг траву. Анюся, ухватившись за коровьи рога, склонилась к ней и приговаривала: «Зорька-Зорюшка, ничего-то ты не ведаешь про жизнь мою горемычную, про судьбинушку мою неладную, чтоб ему провалиться сквозь землю, проклятому…»

Егор встал, он понимал, что не его она проклинает, но, чувствуя и свою вину, подошел и, не решаясь погладить плачущую Анюсю, стал гладить коровью морду, морща лоб, вовсю стараясь не зарыдать так же.

— Ведь теперь вон оно как обернулось, и впрямь меня бог наказал, нашла шутки шутить, — все это она говорила отвернувшись, — ну скажи хоть ты, ведь мог бы все повернуть по-своему…

Егор вздохнул глубоко.

— Вот так тебе и надо, и что я дальше с таким… делала бы. — Она, почему-то отбежав на три шага, закричала истерично: — А я ведь виниться перед тобой пришла, думала, приду, упаду в ноги, прости меня, Егорушка, может, и не все еще потеряно. Побил бы да простил. Так все ж легче было б, а он только молчит, дуется, да… Да что с тобой говорить, вспомнишь ты меня не раз, да уж поздно, поздно будет. И пожалеешь…

И, отвернувшись, она побежала со слезами к деревне.

Егор хотел крикнуть ей, хотел догнать, но язык и ноги отнялись, да только тогда заметил это, когда корова пошла за хозяйкой. Он поднял кнут завернуть ее, хлестнул изо всей силы, как будто не корову, а хозяйку хотел вернуть.

Но и тогда Егор не понял, что случилось непоправимое. Но прозрение не заставило себя ждать.

Предсказания бригадира оправдались — неожиданно для всего живущего мира пошел снег. Он медленно спускался с неба, как будто и там только что отцвели одуванчики, и прямо шапками падал на цветущую траву лугов, на колосящиеся поля.

И на празднично-свадебную улицу. Кто-то из гостей заметил шутливо: уж не яблоки ли белый налив на закуску падают им прямо с небес?

Деревенский конюх Авдей, весь год пребывавший под крупной мухой, в эти же дни трезвый и недоступный, как председательская теща, подавал тройку разряженных лошадей. На дикой скорости, держа красные вожжи в широко расставленных руках, будто собираясь обнять самую толстую из свах, он правил на стены невестиной избы. Казалось, еще секунду, и лошади раскатят копытами избу по бревнышку либо перемахнут через крышу. Но каменело лицо Авдея, и замирали кони, чуть не касаясь пенными мордами оконных стекол. Ловок и бесстрашен был шельмец-конюх. Вот таким кандибобером подкатил Авдей к Анюсиному дому.

Мать Анюси, приодетая в свадебное свое когда-то платье, стояла в окружении прибывшего с покоса звена и держала на расшитом рушнике хлеб-соль. Она ждала молодых, которые, расписавшись в сельсовете колхоза, примчатся к дому на тройке. Пухлый снег, будто осыпающиеся белые цветы, ложился холодными лепестками на деревья в саду и палисаде, падал на нарядных людей, стоящих у невестиного дома.

Как обычно, свадьба набирала силу к вечеру. И мало кто обратил внимание на то, что вернулось стадо без пастуха. И встало на пригорке, мыча тревожно, негромко. Нет, не прошло это незамеченным, потому что следующие два дня пастух тоже не появился. Хозяйкам пришлось отогнать скотину самим, неподалеку, сразу за деревню, на чахлый ровнячок. Так и паслась скотина всю Анюсину свадьбу здесь, слушая крикливые под гармошку песни, дробь залихватских плясок и нехотя пощипывая подмороженную траву. Конечно, не прошло это вовсе незамеченным, ибо горьким было все три дня коровье молоко. Но с похмелья это вроде и не беда. Лихое время — деревенские свадьбы!

Пастух бежал в лес. Бежать дальше некуда. Непонятные ощущения овладели Егором. Не пил, а хмельной, и будто горячая большая птица влетела ему в грудь и ворочается там, пытаясь расправить пружинистые крылья. Будто лунный свет, падающий на голову и плечи, холодит как струя воды. Он бессмысленно, до рези в глазах, вглядывался в темноту, втягивал голову в плечи, как от озноба тяжело дышал. И тут его настигали гармони. Ах, гармони: дальше, ближе, совсем рядом, еле слышно, справа, впереди — всюду! Как наваждение, как наказание, как мука. Звуки плыли, словно теплые темные волны, обволакивали, почти захлестывая, и скользили мимо, мимо. А он стоял посередине бора, вымазанный белым лунным светом, и, точно оглушенная рыба, ловил ртом воздух, пронизанный отчаянными переливами гармоний.

Именно тогда Егор, потерявший стадо, нечесаный, неспавший, набрел на озеро, о котором слышал с детства, что ведет к нему одна-единственная тропка, протоптанная жившими там в старину монахами, строго хранящими тайну своего приюта. Озеро было светлым, покойным и ровным, хоть ладонью проведи. По всей водной глади привольно разметались непуганые птицы. Удерживая стон, опустился пастух в приозерную зелень камыша и замер, не то уснул, не то впал в забытье. Он был тих, не кричал, не вздрагивал, не скрипел зубами, не беспокоил птиц. А птицы не тревожили пастуха…

И не знает, сколько времени прошло. Снилось ему, будто они с Анюсей большие, белые, дивные птицы, летают и кружатся в синем небе. А внизу, на земле, на большой горе стоит огромное дерево — яблоня, — она вся в розовом цвету. Опустились птицы на могучую ее ветку. Голова кружится от дурманящего яблоневого цвета. Тяжелеют крылья, и хочется опуститься к ручью, воды прохладной напиться. Наклонился к роднику и, испив из него, растворился в водах, и потек он этим ручьем, взвихриваясь, вниз к реке, и еще показалось, что крылья его стали теперь прозрачными, легкими…

…Старуха шла по большой дороге, меж маленьких сосен, по пышно взбитой земляной пыли, послыхала, что идет-приближается веселая толпа. Она свернула с большака и села отдохнуть на мхах за соснами. Она слышала, как заиграло много гармоний, заплясали, задробили девичьи проворные ноженьки, кто-то смеялся, пели частушки, веселые и грустные. Но вот заплакали матери и малые дети. Вся кутерьма шла от деревни, мимо, по дороге, и ушла в сторону города. Старуха вышла из-за кустов — дорогу будто всклубила толпа, — взошла на пригорок, с него видать все окрест. Никакой гулянки нету! Кто же тут пел и плясал?! Бабка перекрестилась: свят-свят. Это предзнаменование! Точь-в-точь такое примерещилось ей в канун войны, были они тогда со свояченицей в поле. Та была постарше и сказывала: «Плохо это, Марфа, будет много народу уходить из деревни, слышь, как матери плачут, деток провожая в дальнюю, видать, дороженьку — опустеет деревня. Старые люди еще говорили: плохо, когда черти пляшут!» Вот такие страсти были накануне большой беды, как мужиков провожать из деревни: за год, почитай, все ушли, деревня словно вымерла, пусто стало, песен не слыхать.

С горы, от деревни, спускалась, тихо поскрипывая спицами колес, повозка. В ней сидели трое: возница и молодых пара, видать, только-только от свадьбы. Приданое было перехвачено поверх узлов веревкой, как сено, когда его везут с покоса, чтоб не растряслось и не свалилось в пути. Выехали засветло, по всему — направились молодожены на житье в город.

Подошла старая к источнику под большим деревом, что вытекал, искрясь чистотой, бежал вниз к реке, всплескиваясь крыльями брызг. Напилась из него, умылась. Свята эта вода, подумала, и сколь ни пей ее, не напьешься. И конца ей тоже нет. Ходила она сюда еще молодой. Журчит ручей, как голубь поет. Хочешь силы свои освежить — наклонись, приложись…