ГОРЬКОЕ МОЛОКО (Деревенские картинки)
Был март. Это такая пора в деревне, когда все под снегом, а в лесу уже поет какая-то летняя птаха.
На свежеприсыпанный снег, что ложится поверх задубелого наста, хозяйки расстилают половики, холсты и пожелтевшее белье. Под мартовским солнцем намокшее от наста белье выгорает до снежной белизны, затем отпаривается в горшках в печи в смеси снега и золы, выполаскивается в речной проруби и вывешивается сохнуть, вернее, мерзнуть. Развешивают по всему огороду на кряжистых сучьях яблонь и покрытых сизым налетом ветвях слив. Оставляют на ночь, белье смерзается, становится жестким и хрустящим. Его утречком можно поставить на сугроб, и оно будет стоять, согнувшись пополам. Днем на солнце оттает и выветрится, за ночь опять вымерзнет. Так много раз. Наконец, полувлажное попадает оно под тяжелый утюг с красными угольями внутри. Выбеленное, посвежевшее, пахнет полотно ветрами последних вьюг, антоновскими яблоками, дождями ранними.
Веснами люди обновляют жилье, а часто и строят новое. Есть в этом что-то от птиц, которым инстинкт велит: вей красивое, новое гнездо. И человек стремится начать новую, лучшую жизнь. Или хоть что-то переиначить в старой.
Весенние людские заботы в деревне не только о себе, но и о тех, с кем живут под одной крышей, — о домашних животных.
О найме пастуха говорят всю зиму, мудруют, судят да рядят.
Потому пастух — отец родной всей скотине на полгода, считай. Должен он быть свой, надежный, знающий. А если нет из своих подходящего, присматривают из пришлых, из другой деревни, а то и города. Тут уж без человека, что поручится за новичка, не подступись.
Как только начнут притаивать лежалые снега, обнажаться проталины, и по утрам, глянув в запотевшее от жаркой печи оконце, хозяйка без накидки, в одной кофте, выбежит с ухватом посшибать гирлянды сосулей, — домашнюю живность выпускают из хлевов поразмяться на заулке.
В марте, на Евдокию, когда говорят: если курочка напьется, а овечка наестся, то весна будет дружной, а лето теплым, и назначают день найма пастуха.
У большого дома сойдется деревня на наймы-выборы. Которым хозяевам недосуг, поглядывают из окон, подсылают детишек разузнать, сколь пшеницы запрашивает пастух с одной коровы либо с десятка овец, сколь деньгами хочет.
Если пастух пришлый, не только питаться, но и жить будет, переходя из дома в дом, дни считая по наличию скотины во дворе.
В одну из весен пришел наниматься рыжий парень из-за реки. Держал себя скромно. И плату запросил небольшую. Как ни бились дотошные, желая вызнать: почему, мол, решил к ним наниматься, — молчал. И поручителя у него не было. Но, поскольку на прежнего пастуха положиться было невмоготу, рискнули нанять этого. Поговорили да попереговаривались. И сладились.
В теплый майский день, шестого числа, на егорьев день, в деревне праздник. Первый выгон! Корову, почищенную, похудевшую за зиму, ведут на шарфе или цветной тесьме. Застоявшиеся козы Муськи, коровы Зорьки и просто овцы выхлестываются Из дворов и сгоняются в нижний конец деревни под пригорок. Скотина упирается, не понимая, куда ее ведут из стойла.
Выгоняют не так чтобы рано, как каждодневно потом, но непременно по серебряной росе, и ненадолго — на полдня.
Из крайнего дома у прогона выносят стол и табурет. Здесь сядет пастух принимать дары. Поднесут ему яйца вареные и сырые, творог, сметану, пироги, молоко, сало и закомуристо выпеченный хлеб. Кто поднесет и бражки. Но чаще обходятся без нее, скотина пьяных не терпит.
Коровы и остальная мелкая животина поначалу ни на шаг не отходят от хозяев, но, увлекшись свежей травкой, защиплются и разбредаются по бурьянам, чапыжам и репейникам.
Вдовы и молодайки побойчее берут пастуха-именинника под резвы рученьки, бревнышком кладут на пригорочек и катят вниз по серебряной росе, почуял чтобы свежесть росистого луга, выгонял пораньше да почувствовал еще, что хозяйки народ бедовый, не будет в ладу с их скотинушкой, так быстро обкатают, положат на лопатки. Все, конечно, со смехом да с шутками-прибаутками. И пастуху в этот день привольно. Катят его сразу несколько женских ласковых рук, тут уж будь не промах, обнимай, которая понравится. Завизжит баба тогда, да удирать, да вырываться. Веселый это праздник — первый выгон!
Вот и пришло время Егору два дня жить в доме у Анюси. Пришел Анюсин черед принимать пастуха.
Деревня взрослая вся на покосе, пора эта жаркая. Мать прислала Анюсе с реки корзину с рыбой и грибами на лапшу, с посыльным передала, что бригадир не отпускает, косят день и ночь, вёдро нельзя упустить, похолодание, чу, ожидается, — хотят успеть скосить и застоговать, — июнь всегда норовистый, часто бывает с заморозками. Пастуха надо накормить, не осрамиться перед народом.
Помнится Анюсе первый выгон. Поодаль стояла она от пастушка, смотрела на него, солнце слепило глаза, а ей казалось, что жар и лучи его исходили от Егора.
Поздоровались. Она тихо спросила, где он хочет откушать: на кухне ли, в горенке ли, или в боковушке?
В Анюсиной боковушке светло, чисто. Некрашеный пол, пахнущий прошпаренным можжевельным лапником, застлан выбеленным на весеннем насте холстом. Круглый столик под ажурной скатеркой в простенке под зеркалом. В углу на комоде такие же вязанные крючком салфетки.
Пот катился у Егора между лопаток, и он почувствовал крепкий запах своего уставшего тела. Захотелось выкупаться в холодной воде и явиться во всем чистом, белом.
Подала она яишню пышную на молоке, поставила блюдо винегрета, кринку топленого молока с пенками, жаренного на сковороде сома и сочную ватрушку. Спросила, любит ли пирог с зеленым луком.
Сама села на скамеечке у окошка, пододвинула корзинку с разноцветными клубками, развернула бумажку — в ней был новый вязальный крючок. Стала вязать что-то быстро-быстро. Не поднимая глаз, слышала, что пастух не ест, стесняется.
Егор сидел прямо, опустив глаза вниз, дышать старался тихо, медленно, не решался глянуть в сторону Анюси, но по шороху ниток, ровному скрипу крючка явно представлял легкие руки, склоненную голову над кружевом. Он глянул на нее в зеркало, встретились их взгляды, крючок выпал из рук. Взгляды разбежались. Она свернула вязанье и вышла.
На крыльце ополоснула стеклянный графин, и так прозрачно-чистый, спустилась в погреб, зачерпнула половником из бочонка кваса, очень стараясь не залить бока посудины.
Еда была почти не тронута. Пастух сидел так же, опустив глаза. Ледяной графин кваса, принесенный в избу, вспотел мгновенно.
Налив чашку кваса, она протянула ему, стараясь не коснуться его руки. Он так же осторожно принял питье.
Квас походил на хмельную брагу. Пузырьки воздуха так и бегали внутри графина, стремясь к горлышку. Егор выпил не отрываясь.
Каждый вечер у конторы правления, несмотря на донимавшее комарье, молодежь во главе с гармонистом собиралась на гуляночку. Приходили сюда и шутковатые старухи, вслух обсмеивающие некоторые скоромодные выходки молодых, заглядывал и дежурный конюх с зажженным фонарем из ближней конюшни, и толклись неуложенные спать ребятишки.
Слышался смех, перекличка частушек, нелепые россказни, кому-то преподносились букеты из молодой крапивы или бузины. Детишки скакали на одной ножке, передразнивали взрослых, визжали, прятались под фартуки старух, когда к ним приближались родственники уводить домой спать.
Девки на пятачке всегда скрывали свои симпатии и даже старались, наоборот, выказать больше внимания тем парням, которых недолюбливали, вызывая ревность любимых и тем стараясь сбить с толку насмешливых старух и нетерпеливых ребятишек.
Егор стоял, подпирая стропила правленческого крыльца. Анюся вилась возле чернявого сухопарого молодца, городского, гостившего у дядьев, уговаривая его всегда приходить сюда на гуляночку. Потому что в этой деревне все парни такие скромники, и хотя и есть хорошие работники, да за девками ухаживать не умеют.
Егор догадывался, что все эти выходки и разговорчики относятся исключительно к его особе, но все про него и думать забыли, и он навлек на свое лицо сонно-безразличную гримасу, а старухи вовсю стали наговаривать чернявому, что вот-де как самая наилучшая из девок за тобой ухаживает, ты, парень, не теряйся, сватов засылай, а невеста она всем вышла хоть куда. Только платье модное надеть на нее, а огня у городских невест не занимать, не осрамит деревню, нет.
Анюся продолжала разыгрывать из себя невесту весь вечер. Чернявый — Федькой звать — сначала поглядывал на подругу Анюси, Тамару, высокую, с черными глазами, но потом и впрямь стал отвечать на Анюсины шуточки.
Девки уже отплясали и «Елецкого», и «Цыганочку», и «Семеновну», и кадриль и перешли наконец полностью на шутки, подбирая кавалеров для провожанья.
Тамара одна заметила недовольные взгляды Егора, а так как он нравился ей, то решила поддержать весь этот маскарад. Она вынула ведро из-под правленческого крыльца, послала подростков набрать воды из пруда и наломать веник из полыни. И когда ребята все принесли, то вышла и объявила, что венчание молодых будет произведено немедленно.
Федька стал упираться. Кто их знает, в городе девки не такие бойкие, таких шуток не допускают, обсмеют его здесь, что и носу потом не покажешь.
Но Анюся, громко хохоча, уже делала из батистового головного платка фату, назначались подсадные мать с отцом, крестный с крестной, шафер с шаферицей, самых маленьких ребятишек поставили сзади поддерживать подол ее, «невестиного», платья.
Тамара подбирала какого посолидней «попа» из парней, прятавшихся за других. Но, не вытянув никого, Тамара решила сама быть за «попа», тем острей будет эта шумиха. Она встала с ведром перед шеренгой и, пока не расклеилось это венчание, стала мочить веник в ведре и опрыскивать молодых и гостей. Махала веником над головами, объявляя: