Я часто ухожу в тот дом без крыши. Мне так легче расти и жить…

И, приходя к матери, я прошу ее сварить кисель из красной смородины пополам с крыжовником. И налить в мою любимую чашку с золотым ободком. Мать не понимает. Мать сердится на меня.

Мать сказала:

— Людям стыдно в глаза смотреть. Цыганский ребенок!.

Мать кричала:

— И думать забудь!

Мать улещивала:

— Плохо тебе, что ли?

Мать решила:

— Никаких бабок. Твой дом здесь.

Бабкам Елизавете, Марье, Анне было высказано, что отныне дитя будет жить дома, приезжать к ним по праздникам, как у всех людей ведется. Спорить было бесполезно, бабки знали, потому молчали дружно, чем удивили мать, приготовившуюся к длительным объяснениям.

Через недолгое время после этого разговора стали бабки мои часто хворать, то одна, то другая. Недавно приезжал односельчанин бабки Елизаветы, передал наказ, мол, лежит старуха, воды подать некому, не пустят ли внучку в помощь? Ну как не уважить больную? Потом, глядишь, баушка Марья заболела, слегла. А там и бабушке Анне нездоровится.

Добавить могу одно: никогда за все годы детства не видела я своих бабок хворающими, лежащими в постели.

Не знаю, догадывалась мама о бабкиных хитростях, нет ли, но не отпустить не могла.

Помню.

По мартовской голубой дороге приезжает в санях дед Николай Владимирыч. С порога начинает говорить о хворях, недугах, а сам прячет в сторону лукавый взгляд.

И скользят полозья по ломкой колее. И лежа в санях на соломе, укрытая дедовой овчиной, я улыбаюсь, потому что знаю, какой болезнью болеет бабушка Анна. Название ей «весна».

Я кутаюсь в тулуп и улыбаюсь, отчетливо представляю дом бабушки Анны и деда Николая Владимирыча. В самые хмурые непогожие дни в нем светло и уютно от той особенной чистоты и порядка, которые окружают бабушку Анну. Стены и пол дома — некрашеное скобленое дерево желтоватого оттенка, словно покрытые сосновой смолой. Сейчас в доме полным-полно народу, старушки, бабушкины ровесницы пекут, жаворонков, приманивают весну. Они возятся с мукой, тестом, изюмом, а бабушка Анна лепит птиц, стаями сажает их в печку. И когда будет готова первая стая, я возьму самую золотую, горячую птицу и выйду на крыльцо… Я так остро представляю вкус этого теста, что губы сами начинают двигаться.

В этот приезд действительно много народу толпилось возле дома. Так много, что встревоженный дед, едва остановив лошадь, забыв вынуть меня из саней, с непохожей на него торопливостью пошагал на крыльцо. Народ расступился перед ним молча. Выбравшись из тулупа, слезла и я и пошла в дом. Знакомо пахло испеченными птицами и в зале и в кухне. Проталкиваясь между старушками, я открыла дверь в маленькую комнатку и остановилась на пороге. Бабушка Анна лежала на кровати, а две старушки расчесывали ей волосы круглым гребнем с лучистыми стеклышками. Спиной ко мне сидел дед, так и не снявши тулупа. Меня заметили, оттеснили к двери, затащили на кухню и, усадив на табурет, сунули в руку чуть теплую птицу. Я держала ее в ладонях и думала, наверное, бабушка Анна так устала, что причесаться не может…

Дед много, беззвучно плакал и на кладбище и дома. Хорошо помню поминки: большой обильный стол и груды нечерствеющих птиц — последнее творение бабушки Анны. Вся наша родня, соседи и знакомые, сидели за столом, и только бабушка Анна осталась лежать возле башни, с которой звонил колокол. В голове стола стоял стул, на который, несмотря на тесноту, никто не садился. Против стула на скатерти — рюмочка с рябиновой наливкой, прикрытая жаворонком со сладким глазком…

Потом все разъехались, мы остались с дедом вдвоем.

Дед уходил смотреть за колхозными парниками, чтобы не раскопали их звери, я хозяйничала. Ощущение потери не сразу пришло ко мне. Сначала мне казалось, что легкокрылая моя бабушка не осталась лежать под крестом, а вернулась в дом раньше нас. Временами я чувствовала ее взгляд, то ласкающий плечи, то касающийся виска. Взгляд мгновенно ускользающий, как бы поспешно я ни оборачивалась. Я часто открывала горку-шкафчик, где стояла бабушкина рюмка с наливкой и каменеющим жаворонком.

На девятый день после похорон у нас опять было людно. Дед привечал старушек, приходящих помянуть. Старушки пили наливку и наказывали мне не открывать в этот день ни окон, ни дверей, так как бабушкина душа в этот день будет проситься в дом и может заманить с собой близкую душу. Говорили старушки шепотом, но я слушала их без испуга и не могла понять, почему не впустить душу, если ей хочется вернуться домой. К сумеркам дед ушел на парники. Я прибрала на столе и поставила в горку бабушкину наливку и птицу. Как я ни старалась быть аккуратной, наливка из рюмки чуточку расплескалась. Тряпочкой вытирала я липкую лужицу, когда услышала стук в окно. Он был отчетлив, рассыпчат и крепок, как удар кисти орешника по стеклу. Мне подумалось, что дед, забыв что-то, вернулся с полдороги. Я откинула вертушку в сенях, но двери открыть не успела, ветер распахнул их. Метель ворвалась в дом, задев мою щеку. Старушечьи рассказы вспомнились мне, нарушение запрета вдруг коснулось сердца…

Дед нашел меня на пороге, занесенную снегом, внес в дом, отогрел. Об этом и о крупозном воспалении легких с высокой температурой, бредом узнала я, уже выздоравливая, из шепота старух с матерью, приехавшей из города. Они поили меня чаем с вареньем и говорили про девятый день, и тогда мамино лицо становилось испуганным. А мне было хорошо, окруженной их заботами. Но особенно отрадна была мысль, которая созрела за долгие дни, проведенные в постели: я очень любила бабушку Анну, ждала ее, и она вернулась, потому что тоже любила меня. Эта мысль наперекор старушечьим страхам согревала меня сильнее, чем малиновое варенье, и возвращала силы.

Я знаю, что мертвые остаются там, куда их положат живые. Прошли годы, я узнала, где могила моего отца: местечко Яссы в Румынии. Я прочла последнее письмо мужа баушки Марьи, отправленное им из-под Корсунь-Шевченковского, видела братские могилы на месте той битвы, надписи на которых кончаются страшной и торжественной фразой: «…и столько-то неизвестных». Знаю, что дети, пропавшие более полувека назад, не возвращаются, но и не стареют, а остаются детьми, как сын бабки Елизаветы на желтой фотографии. Знаю.

Но наступает весна. Я приезжаю к родным. Пути-дороги от деревеньки к деревеньке, где живут мои бабки, по которым возил меня на лошади дед Николай Владимирыч, стали коротки, я легко преодолеваю их пешком. По-прежнему зорки глаза у баушки Марьи, она замечает меня, едва я появляюсь на большаке. И бабка Лиза также слышит дожди за дальним лесом. Мои ладони хранят тепло тех далеких золотых жаворонков со сладкими глазками, что пекла бабушка Анна. Дед Николай Владимирыч помнит все песни, которые она пела. И, придя в дом матери, я слышу детский голос, упрямо твердящий: «Нам есть кого ждать. У нас не все дома».