— Ее.

— Ай-я-яй, — удивился Забежкин, — так ведь она же богатая дама?

В ответ девка икнула в ладонь и ушла.

Забежкин подошел к козе и пальцем потрогал ей морду.

«Вот, — подумал Забежкин, — ежели лизнет в руку — счастье, моя коза.»

Коза понюхала руку и шершавым, тоненьким языком лизнула Забежкина.

— Ну-ну, дура, — сказал задыхаясь Забежкин, — корку, наверно, хочешь? Эх, была давеча в кармане корка, да не найду что-то. Вспомнил: с'ел я ее, вот что. Извини, пожалуйста. Ну-ну, после дам.

Забежкин в необыкновенном волнении нашел квартиру четыре и постучал в рыжую ободранную клеенку.

— Вам чего? — спросил кто-то, открывая дверь.

— Комнату, извиняюсь…

— Сдана комната, — сказал кто-то мягким басом, пытаясь закрыть дверь.

Забежкин дверь держал руками.

— Позвольте, — сказал Забежкин пугаясь, — как же так? Позвольте же войти, уважаемый товарищ. Как же так? Я время теряю, проезд, хлопоты… Ведь об'явление…

— Об'явление? Иван Кириллыч! ты что же об'явление неснял?

Тут Забежкин поднял глаза и увидел, что разговаривает он с дамой. И дама размеров огромных. И нос у ней никак не меньше, чем нос Забежкина, а корпус такой обильный, что смело можно двух Забежкиных выкроить и еще кое-что останется.

— Сударыня, уважаемая мадам, — сказал Забежкин, снимая фуражку и для чего-то приседая, — мне бы хоть чуланчик какой-нибудь отвратительный, конурку мерзкую, конуренышку.

— А вы из каких будете? — спросила Домна Павловна.

— По письменности. Из бывших коллежских регистраторов.

— Ну, что ж, — сказала Домна Павловна вздыхая, — пущай тогда. Есть комнатушка — не обидьтесь только.

Тут Домна Павловна повела Забежкина.

— Вот, — сказала она — смотрите. Прямо скажу: дрянь комната. И окно дрянь. И вид никакой, а в стену. А с хорошей комнатой запоздали, батюшка. Сдана. Военному телеграфисту сдана.

— Прекрасная комната, — воскликнул Забежкин. — Мне очень нравятся такие комнаты. Позвольте мне завтра переехать?

— Что ж, — сказала Домна Павловна, — пущай. Переезжайте.

Забежкин низенько поклонился и вышел.

Он подошел к воротам, еще раз с грустью прочел об'явление, сложил его и спрятал в карман.

— Да-с, — подумал Забежкин, — с трудом, с трудом счастье дается. Вот иные и в Америку очень просто ездят и комнаты снимают, а тут… Да еще телеграфист. Почему телеграфист? А ежели, скажем, этот телеграфист да помешает? С трудом, с трудом счастье дается.

Забежкин переехал. Было это утром. Забежкин вкатил тележку во двор и тотчас все окна в доме открылись и бабья голова с флюсом, высунувшись из окна на этот раз уж по пояс, сказала: ага. И ученый агроном Пампушкин, оставив статью «Несколько слов в защиту вредителей», подошел к окну. И сама Домна Павловна милостиво сошла вниз.

Забежкин торжественно развязывал добро.

— Подушки, — сказали зрители.

Точно: две подушки, одна розовая с пятном, другая синенькая в полоску, были отнесены наверх.

— Сапоги, — вскричали все в один голос.

И перед глазами изумленных зрителей предстали четыре пары сапог. Были эти сапоги новенькие и сияли они носками и с каждой пары бантиками свешивались шнурки.

И бабья голова с флюсом, выплюнувши слюну, сказала с уважением: ого. И Домна Павловна милостиво потерла полные свои руки. И сам ученый агроном прищурил свои ученые глаза.

— Книги, — сказал конфузясь Забежкин, вытаскивая пару запыленных книг.

— Книги?

И ученый агроном спустился вниз.

— Очень приятно познакомиться с интеллигентным человеком, — сказал агроном, с любопытством рассматривая сапоги. — Это что ж, — продолжал он, — это не по ученому ли пайку вы изволили получить сапоги эти?

— Нету, — сказал Забежкин сияя, — это, в некотором роде, частное приобретение и так сказать движимость. Иные, конечно, в бриллиантах деньги держат… Но извиняюсь, что такое брилльянты? Только что блеск да бессмысленная игра огней.

— М-м, — сказал агроном с явным сожалением, — то-то я и смотрю — что такое? — будто бы и не такие давали по ученому. Цвет, что ли, не такой.

— Катюшечка, — крикнул агроном голове с флюсом, — вынеси ка, голубчик, сапоги, что давеча по ученому пайку получили.

Сожительница агронома вынесла рыжие сапоги необыкновенных размеров. Вместе с сожительницей во двор вышли все жильцы дома. Вышла даже какая-то очень древнего вида старушка, думая, что во дворе раздают сапоги. Вышел даже военный телеграфист, задумчиво ковыряя в зубах спичкой.

— Вот, — закричал агроном, обильно брызгая в Забежкина слюной, — вот, милостивый государь, обратите ваше внимание.

Агроном пальцем стучал в подметку, подбрасывая сапоги вверх, даже бросал их на землю — они падали как поленья.

— Необыкновенные сапоги, удивительные, — орал агроном на Забежкина таким голосом, точно Забежкин вел его расстреливать, а он упирался. — Умоляю вас, взгляните только! Нате! Бросайте, бросайте об землю.

Забежкин сказал:

— Да. Очень необыкновенные. Но ежели их на камни бросать, а не на землю, то они могут не выдержать.

— Не выдержать? Эти сапоги-то не выдержат? Да чувствуете ли вы, милостивый государь, какие говорите пустяки? Знаете ли вы, что меня оскорбляет это? Не выдержат! — горько усмехнулся агроном, наседая на Забежкина.

— На камни безусловно выдержат, — с апломбом сказал вдруг телеграфист, вылезая вперед, а что касается… под тележку, если, например, и тележку накатить враз — ни почем не выдержат.

— Катите, — захрюкал агроном, бросая сапоги, — катите на мою голову.

Забежкин налег на телегу и двинул ее. Сапоги помялись и у носка лопнули.

— Лопнули! — закричал телеграфист, бросая фуражку на земь и топча ее от восторга.

— Извиняюсь, — сказал агроном Забежкину, — это нечестно и не тактично, милостивый государь. Порядочные люди прямо наезжают, а вы боком. Это подло даже боком наезжать. Нетактично и по хамски с вашей стороны. Извольте отвечать теперь полностью.

— Хорошо, — ответил Забежкин, рассматривая телеграфиста.

— Возьмите мою пару.

Телеграфист выплюнул спичку изо рта и, склонившись над сапогами, хохотал тоненько с повизгиванием, будто его щекотали под мышками.

— Красавец, — с грустью думал Забежкин. — И шея хороша, и нос нормальный, и веселиться может.

Так переехал Забежкин.

На другой день все стало ясно: телеграфист Забежкину мешал. Не Забежкину несла Домна Павловна козье молоко, не Забежкину пеклось и варилось на кухне и не для Забежкина был надет сиреневый капот. Нет. Все это варилось, и пеклось и делалось для военного телеграфиста Ивана Кирилловича.

Телеграфист лежал на койке, тренькал на гитаре и пел нахальным басом. А Домна Павловна смеялась.

— Смеется, — думал Забежкин, — смеется и наверное, наверное в ногах телеграфистовых сидит. А если смеется — значит ей, дуре, весело. А весело — значит ощущает что нибудь… Так ведь и опоздать можно.

Целый день провел Забежкин в тоске необыкновенной. На утро же пошел на службу. Работать не мог.

Какая же к чортовой матери работа, ежели, скажем, такое беспокойство! И мало того, что о телеграфисте беспокойство, а и так, вообще — хозяйство все-таки. Тоже вот домой притти нужно, там — на двор, кур проверить, узнать — мальчишки не гоняли ли, а ежели гонял кто — вздрючить того. Козе тоже корку отнести нужно… Хозяйство.

«А хоть и хозяйство, — думал Забежкин, — да чужое хозяйство. И надежда малюсенькая. Малюсенькая — телеграфист мешает».

Придя домой, Забежкин прежде всего в сарай зашел.

— Вот, Машка, — сказал Забежкин козе, — кушай, дура. Ну что смотришь? Грустно? Грустно, Машка. Прямо, вот как грустно. Телеграфист мешает. Убрать его, Машка, нужно. Ежели не убрать — любовь без сомнения корни пустит.

Коза с'ела хлеб и обнюхивала Забежкину руки.

— А как убрать его, Машка? Он, Машка, спортсмен, крепкий, значит, человек. Не поддастся на пустяки. Он давеча, сукин сын, в трусиках бегал. Закаленный. А я, Машка, — человек ослабший, на меня революция подействовала. И как убрать, ежели — он и сам заметно хозяйством интересуется. Чего это он давеча в сарай заходил? А? Ну, пойду, попробую, Машка, — может и выйдет что.

И Забежкин пошел к телеграфисту.

— Пардон, — сказал телеграфист — я ухожу скоро.

— Ничего, — сказал Забежкин, — я на секундочку. Я как сосед ваш по комнате, и, так сказать, под одним уважаемым крылом Домны Павловны почел долгом рекомендоваться и представиться: сосед и бывший коллежский регистратор Забежкин.

— Ага, — сказал телеграфист, — ладно.

— И как сосед, — продолжал Забежкин, — считаю своим долгом по кавказскому обычаю подарок преподнесть, — сапожки. Вот.

— Сапоги? За что же, помилуйте, сапоги? — спросил телеграфист, любуясь сапогами. — Мне даже напротив того — неловко, уважаемый сосед. Я не могу так…

— Ей богу, возьмите, уважаемый сосед.

— Разве что по кавказскому обычаю, — сказал телеграфист, примеряя сапоги. — А вы позвольте узнать, уважаемый сосед, изволили на Кавказ путешествовать? Горы наверное? Эльборус чорт знает какой? Нравы? Туда и депеша, уважаемый сосед, на другой только день приходила.

— Нет, — сказал Забежкин, — это не я-с. Это Иван Нажмудинович на Кавказ ездил. Он даже в Нахичевани был.

Еще Забежкин хотел рассказать про кавказские нравы, но вдруг сказал:

— Батюшка, уважаемый товарищ, молодой человек! Вот я сейчас на колени опущусь…

И Забежкин встал на колени. Телеграфист испугался и раскрыл рот.

— Батюшка, молодой человек, бейте меня. Бейте, уничижайте! До боли прошу, до боли бейте.

Телеграфист испугался еще больше и, думая, что Забежкин хочет его бить, оттолкнул его.

— Так, — сказал Забежкин, падая и вставая снова, — спасибо. Осчастливили. Слезы у меня текут… Дрожу и решенья жду — с'езжайте с квартиры, голубчик, уважаемый товарищ.

— Как же так? — спросил телеграфист, закрывая рот, — странные ваши шутки.

— Шутки! Драгоценное это слово — шутки. Батюшка, уважаемый сосед, вам с Домной Павловной баловство и шутки, а мне жизнь настоящая… Вот до пупа перед вами заголился… С'езжайте с квартиры. В четверг же с'езжайте. Остатний раз прошу. Плохо будет.