В. Каверин Пятый странник

Я говорю не в укор и не в осуждение: я — человек из глины. Точнее: я хочу слепить человека из глины.

4-го декабря 1921 года, я сделал это необыкновенное открытие, которое несомненно будет иметь огромное влияние на всю мою последующую жизнь. Убедившись в совершенной непреложности странного случая, я пытался исследовать причины, которыми он был вызван и пришел к следующим результатам:

Я не был рожден человеком из глины и стал таковым очень недавно, повидимому в октябре прошлого года, или около того. Здесь было бы уместно напомнить старинную еврейскую легенду, которая дает нам несколько весьма рациональных советов, касающихся того, каким образом оживить человека, сделанного из глины. Мне известно также, что многие раввины, нуждаясь в добросовестном служке синагоги, делали себе человека из глины и оживляли его, пользуясь упомянутыми советами.

Кроме того, я бы мог рассказать о том, что в одном из самых прекрасных городов Российского государства, живут и часто встречаются десять человек, которые и не подозревают даже, что они сделаны из самой лучшей глины. Но я этого не скажу, потому, что я скромен и молчалив по природе. Прошли века, прежде, чем я родился, и пройдут века, после того, как я умру.

Если бы остальные четыре странника могли сказать то же самое, то пятый не написал бы столь странного предисловия.

Вечер наступает, куклы готовы к представлению, все на своих местах.

Внимание!

Занавес поднимается.

— Любезные сограждане! Я — рыжего цвета. Вы не должны сомневаться в том, что я — рыжего цвета.

И точно: клок ярко-рыжих волос торчал из-под колпака.

— Более того: я умен, я красноречив, я умею ходить по канату. У меня есть Пикельгеринг, любезные сограждане, Пикельгеринг, знаток в схоластической философии и самая лучшая кукла из всех, которые вам когда-либо приходилось видеть.

Пикельгеринг высунулся из-под ситцевого полога, мигнул бубенчиком и поклонился с необыкновенным достоинством.

— Словом я — самое достопримечательное на обоих полушариях, а что касается моих полушарий, то они-то и есть самое во мне примечательное.

Полушария показались было из-под раздвинутых занавесок, но как бы устыдясь столь обширного общества вновь скрылись под приветливую сень полога.

— Но я буду краток. Я не хочу надолго задерживать на себе ваше благородное внимание. Позднее время не позволяет мне развернуть в пространной речи природные мои дарования. Любезные сограждане! Я — шарлатан!

И тут рыжий клок с некоторым упорством пронзил отсыревший в погребе воздух.

Мастеровые: кузнецы, кровельщики, стекольщики, портные закройщики и портные, кладущие заплаты на старое платье, купцы, матросы и веселые девушки в одеждах голубых и синих с желтой лентой в волосах, указывающей на их ремесло — все смешалось между узкими столами в веселую и дымную массу. За стойкой, на огромной бочке сидела хозяйка и она отличалась от своего сиденья только цветом лица. Оно было кирпичного цвета.

Особняком от всех в дальнем углу сидела докторская тога.

— Благородный герцог Пикельгеринг вздыхает по своей возлюбленной герцогине, — закричал шарлатан.

Пикельгеринг сел и принялся вздыхать с треском.

— Не извольте беспокоиться, — продолжал шарлатан, — у него немного испортилась пружина. Однако, судя по гороскопу, составленному знаменитым, неподражаемым астрологом Лангшнейдериусом, ему суждена долгая и счастливая жизнь.

Организм его крепок и вынослив, ибо он сделан мастером Лангедоком из Шверина, а куклам мастера Лангедока суждено бессмертие. Но ныне печаль по упомянутой герцогине заставляет его проливать горчайшие слезы.

И точно: благородный герцог проливал слезы, но почему-то не из того места, откуда они по всем естественным законам должны были бы проливаться.

— Освальд Швериндох — схоласт — ты жив, или ты уже умер, — говорил с горечью человек в докторской тоге, — если ты умер, то отправляйся на кладбище, если же ты еще жив, то что ты делаешь в этом грязном трактире?

— Я пьян, — отвечал он сам себе с некоторым достоинством — я пьян, пивной стакан в моих руках, а колба в моем кармане.

Под привычными шарлатановыми руками герцогиня с величайшей охотой изменила благородному супругу, заболела, как и он, испорченной пружиной и призвала к себе почтенного доктора маленького роста, но зато с огромной бутылкой в руках.

Тогда Пикельгеринг очнулся от своей бесплодной мечтательности и под неустанным наблюдением умелого руководителя с грозным видом приблизился к виновной супруге. Виновная супруга встала на колени, склонила голову и покорно ожидала решения своей участи. Шарлатан решил ее участь, вытер пот со лба и закричал…

— Любезные сограждане, представленье кончается.

Потом отошел в сторону, потянул за веревку и ситцевые занавески скрыли под собой дальнейшие приключения грозного Пикельгеринга и злосчастной супруги.

— Гомункулюс, — говорил схоласт, хлопая себя по карману — ты меня слышишь, Гомункулюс. Ага, ты не слышишь меня, мерзавец, ты не слышишь меня, я тебя выдумал, а ты мертв!

Шарлатан сложил свои куклы и подошел к стойке.

— Хозяйка, — сказал он, — сегодня последний день моей работы. Наступает ночь, я устал, и ты должна угостить меня пивом.

Одна бочка кивнула головой с благожелательством, а из другой шарлатан проворно нацедил себе кружку пива.

Человек в докторской тоге оторвался от предмета, который он созерцал с горечью, и пошатываясь подошел к нему.

— Любезный друг, — сказал он негромко, — все бренно, все пройдет и на свете нет ничего вечного.

— Не смею противоречить, — отвечал шарлатан, — хотя и не имею возможности проверить ваше проникновенное заключенье.

Тога уселась напротив него и некоторое время они пили молча.

— Дорогой шарлатан, — снова заговорил человек в тоге, — я не сомневаюсь, что вам известно мое имя и мое звание, ибо я — Освальд Швериндох, ученый схоласт, и я выдумал Гомункулюса.

— Мой дед катопромант Вирнебург, — отвечал шарлатан, — научил меня многим фокусам и если вам угодно…

— Не то, — промолвил схоласт, — не то. Гомункулюс сидит в колбе, колба в моем кармане, но я несчастный человек, потому что он — мертв как дерево.

— Если вам угодно, — продолжал шарлатан, — я вскрою вас ланцетом и совершенно безболезненно удалю из вашей души мучащее вас несчастье.

— Пойми, — сказал схоласт, — пойми, он не оживает. Я сделал его, я его выдумал, я потратил на него всю мою жизнь и теперь он не хочет оправдать возложенных на него ожиданий.

Кабачок пустел. Мастеровые покидали его парами, одна за другой. Слуги гасили свечи, а хозяйка зевала раз за разом с хрипеньем и легким свистом.

— Гомункулюс, — с задумчивостью повторил шарлатан, — не могу ли, я сударь, попросить вас показать мне вашего Гомункулюса?

— Вот он, — сказал схоласт и вынул колбу из заднего кармана тоги.

Точно: за тонкой стенкой стекла, в какой-то прозрачной жидкости плавал маленький, голенький человечек с закрытыми глазами и с полной безмятежностью во всех органах тела. Шарлатан взял его в руки, разглядел и с осторожностью поставил на стол.

— Herr Швериндох, — начал он с некоторым волнением в голосе, — вы ищете средства оживить вашего Гомункулюса?

— Так, — отвечал схоласт, — я ищу его. Это точно.

— Я же ищу нечто другое. Нечто необычайное и в высокой степени благородное.

Докторская тога уставилась лицом в рыжий клок и начала внимательно прислушиваться.

— Вы поймите меня, — вскричал шарлатан. — Во мне нашли убежища многие достоинства, и я прошу вас выслушать меня со вниманием.

Схоласт слушал внимательно.

— Ночь близка, свечи гаснут, все разошлись, и я буду краток. Мой дед катопромант, геомант и некромант Генрих Вирнебург перед своим таинственным исчезновением, призвал меня к себе и нарек своим единственным преемником и продолжателем. В моих руках, согласно этому завещанию, сосредоточилась вся власть черной, желтой, белой, синей, красной, голубой и зеленой магии.

Он вытащил огромную трубку, набил ее табаком, закурил и продолжал:

— Но я был одарен этой силой с одним условием: всю мою жизнь я не должен был касаться ни одной женщины. И вот, любезный ученый, и вот мне исполнилось 18 лет.

Лицо его искривилось при этих словах, как будто он проглотил что-либо очень горькое, а рыжий клок пронзил воздух с особенным упорством.

— Все бренно, — сказал схоласт, — все минет, ничему не суждено бессмертие.

— Не смею противоречить, — с охотой отвечал шарлатан, — но именно тогда и случилось некоторое печальное событие, которое навсегда или почти навсегда уничтожило все силы, которыми меня одарил Генрих Вирнебург.

Вскоре затем, глубокой ночью ко мне явилась тень моего деда, которая пообещала возвратить мне потерянное под новым условием. Под новым условием, дорогой схоласт, и это то условие и заставляет меня бродить из города в город с куклами и в этом шутовском одеяньи. Я должен найти ослиный помет.

— Ослиный помет?

Хмель мигом выскочил из головы схоласта и, хромая побежал к двери. Там он поежился немного, как бы не желая выходить на холодный воздух, наконец скользнул в щелку и исчез.

Схоласт переспросил с изумленьем:

— Ослиный помет?

— Да, сударь, но не простой ослиный помет, который мы можем видеть ежедневно, а ослиный помет из золота, усыпанный драгоценными камнями. Я купил осла, чудесного осла; я ежедневно слежу за некоторыми, необходимыми с его стороны испражненьями, и ничего. Ничего, сударь, ничего и ничего не вижу.

Лампы погасли. Поздняя ночь разогнала всех посетителей. И даже бочка, сидевшая за прилавком, покинула насиженное место и покатилась к двери.

— Пора, — сказал шарлатан, поднимаясь, — завтра утром я отправлюсь далее.

— Искать ослиный помет?

— Да, — с некоторой грустью в голосе ответил шарлатан, — да, ослиный помет.