Мих. Зощенко Коза

Без пяти четыре Забежкин сморкался до того громко, что нос у него гудел, как труба иерихонская, а бухгалтер Иван Нажмудинович от испуга вздрагивал, ронял ручку на пол и говорил:

— Ох, Забежкин, Забежкин, нынче сокращение штатов идет, как бы тебе, Забежкин, тово… под сокращение не попасть… ну, куда ты торопишься?

Забежкин прятал платок в карман и тряпочкой начинал обтирать стол и чернильницу.

Двенадцать лет сидел Забежкин за этим столом. Двенадцать лет! Подумать страшно какой это срок не маленький. Ведь если за двенадцать лет пыль вот, скажем, со стола ни разу не стереть, так и чернильницы не видно будет.

В четыре ровно Забежкин двигал нарочно стулом, громко говорил — «четыре», четыре костяшки отбрасывал на счетах и шел домой. А шел Забежкин всегда по Невскому, хоть там и крюк ему был. И не потому он шел по Невскому, что на какую-нибудь встречу рассчитывал, а так, любопытства ради: все-таки людей разнообразие и магазины, да и прочесть смешно, что в каком ресторане люди кушают.

А что до встреч, так, конечно, бывает всякое. Ведь вот, скажем, дойдет Забежкин до Садовой сейчас, а на Садовой, вот там, где харя черная сапоги чистит — дама вдруг… Черное платье, вуалька, глаза… и подбежит эта дама к Забежкину… «Ох, скажет, молодой человек, спасите меня, если можете. Ко мне пристают, оскорбляют меня вульгарными словами и даже гнусные предложения делают»… — И возьмет Забежкин даму эту под руку, так, касаясь едва и вместе с тем с необыкновенным рыцарством и пройдут они мимо оскорбителей гордо… А она, оказывается, дочь директора какого-нибудь треста. Или еще того проще — старичок. Старичок в высшей степени интеллигентный идет. И падает вдруг. Может быть — головокружение… Забежкин к нему… «Ах, ах… где вы живете?» Под ручку. Извозчик… А старичок, комар ему в нос — известный американский подданный… «Вот, скажет, вам, Забежкин, трилльон рублей».

Конечно, все это — так, вздор, романтизм, бессмысленное мечтание… да и какой это человек может подойти к Забежкину? Тоже ведь и наружность значит много. А у Забежкина и шея тонкая, и прически нет никакой, и нос загугуленкой. Ну еще нос и шея — куда ни шло — природа, а вот прически, это верно, никакой нет. Раньше, впрочем, была. Раньше Забежкин бобриком носил волосы, да только однажды парикмахер, мусью Митрофан, так, смеха ради, подстриг Забежкина под нуль. Так с тех пор и пошло.

И будь у Забежкина общественное положение значительное, будь Забежкин квартальным надзирателем, что ли, то и помириться можно с наружностью. Но общественное положение у Забежкина не ахти было какое.

Да вот если делать сравнение, при этом смеясь невинно, если бухгалтера Ивана Нажмудиновича приравнять к щуке, а рассыльного Мишку сравнить с ершом, то Забежкин, даром что коллежский регистратор бывший, а будет, — ну, никак не больше шелишпера или даже колюшки мелкой.

Так вот, при таких-то грустных обстоятельствах могли Забежкин на какой-нибудь романтизм надеяться?

Но однажды приключилось событие.

Однажды Забежкин захворал. То-есть не то, чтобы слишком захворал, а так, виски заломило это ужасно как.

Забежкин и линейку к вискам тискал и слюнями лоб мазал — не помогает.

Пробовал Забежкин в канцелярские дела углубиться.

— Какие это штаны? Почему две пары? Не есть ли это превышение власти начальствующих лиц? Почему бухгалтеру Ивану Нажмудиновичу шинелька отпущена и куда это он, собачий нос, позадевал шинельку эту?

Виски заломило еще пуще.

И вот попросил Забежкин у Ивана Нажмудиновича домой пораньше уйти.

— Иди, Забежкин, — сказал Иван Нажмудинович. И таким он печальным тоном сказал, что и сам чуть не прослезился. — Иди, Забежкин, но помни — нынче сокращение штатов…

Взял Забежкин фуражку и вышел. И вышел он, по привычке, на Невский, а на Невском, на углу Садовой, помутилось у него в глазах, покачнулся он, поскреб воздух руками и от слабости неимоверной прислонился к дверям магазина. А из магазина в этот момент вышел человек (так обычного вида человек в шляпе и в пальто коротеньком) и, задев Забежкина локтем, приподнял шляпу и сказал: извините.

— Господи, — вскричал Забежкин, — да что вы? Да пожалуйста… Пихайте меня дурака, пихайте…

Но прохожий ушел.

«Что ж это? — подумал Забежкин. — Чудной какой прохожий… Извиняюсь, говорит. Да разве я имею что-нибудь против? Да разве он пихнул меня? Ведь это же моль, мошка, мошкара крылами задела… И кто ж это? Писатель, может быть, или какой-нибудь всемирный ученый… Извиняюсь, говорит. Ах, ты штука какая! И ведь лица даже не рассмотрел у него».

— Ах, — громко сказал Забежкин и вдруг быстро пошел за прохожим.

И шел Забежкин долго за ним — весь Невский и по набережной. А на мосту Троицком вдруг потерял его из виду. Две дамы шли — шляпы с перьями — заслонили, и, как в Неву, сгинул необыкновенный прохожий.

А Забежкин все шел вперед, махал руками, сиял носом, просил извинения у встречных и после неизвестно кому подмигивал.

«Ого, — вдруг подумал Забежкин, — куда ж это такое я зашел»?

Каменоостровский… Карповка… Силин мост…

«Странно, — подумал Забежкин, — почему же Силин мост, а я думал, называется — Карповский».

— Сверну, — сказал Забежкин. И свернул по Карповке.

И вот — трава. Петух. Коза пасется. Лавчонки у ворот. Деревня, совсем деревня…

«Присяду», — подумал Забежкин и присел у ворот на лавочке.

И стал свертывать папиросу. А когда свертывал папиросу — увидел на калитке об'явление —

— Сдается комната для одинокого. Женскому полу не тревожиться.

Три раза кряду читал Забежкин об'явление это и хотел в четвертый раз читать, но сердце вдруг слишком забилось, и Забежкин снова опустился на лавку.

«Что ж это, — подумал он, — странное какое об'явление. И ведь не зря же сказано: одинокому. Ведь это что же? Ведь это значит — намек. Это, дескать, в мужчине нуждаются. Ведь это мужчина требуется, хозяин. Господи, твоя воля, так ведь это же хозяин требуется».

В волнении Забежкин прошелся по улице и вдруг заглянул в калитку.

— Коза, — сказал Забежкин, — ей богу, коза стоит. Дай бог чтоб коза ее была… коза! Ведь так, при таком намеке, и жениться можно. И женюсь. Ей богу, женюсь. Ежели, скажем, ее коза — женюсь. Десять лет ждал и вот — судьба. Ведь ежели рассуждать строго, ежели комната внаймы сдается — значит квартира есть. А квартира — хозяйство значит… Поддержка в жизни. Фикус на окне. Занавески из тюля. Занавесочки тюлевые. Покой… Ведь это же ботвинья по праздникам. А она, жена скажем, дама солидная, порядок обожает, порядком интересуется. И сама в сатиновом капоте павлином по комнате ходит. И все так великолепно, все так благородно. И все только и спрашивает: не хочешь ли покушать, Петечка, или кофею, или молока с черным хлебом? Молока! Ах, ты штука какая! Хозяйство ведь. Корова, может быть, или коза дойная. Пускай лучше коза дойная — жрет меньше.

Забежкин открыл калитку.

— Коза, — сказал он, задыхаясь, — у забора коза. Да ведь ежели коза — так и жить не страшно. Ежели коза, — то смешно даже. Пускай Иван Нажмудинович скажет завтра: «вот, скажет, слишком мне тебя жаль, Забежкин, и вообще каждый кушать хочет, но уволен ты по сокращению штатов». Хе-хе. Ей-богу, смешно… А женскому-то полу плюха какая — не тревожиться. Не лезь, дескать, комар тебе в нос, тут мужчина требуется.

Тут Забежкин прочел еще раз об'явление и, выпятив грудь, вошел во двор.

У помойной ямы стояла коза. Была она безрогая и вымя у ней висело до земли. Она тупо смотрела на траву, но траву не ела.

«Жаль, — с грустью подумал Забежкин, — старая коза, дай Бог ей здоровья».

Во дворе мальчишки играли в «чижика» — кричали. У крыльца какая-то девка столовые ножи чистила. И до того она с остервенением чистила, что Забежкин, забыв про козу, остановился в изумлении.

Девка эта яростно плевала на ножи, изрыгала слюну прямо-таки, вонзала ножи в землю и, вонзая, сама качалась на корточках и хрипела даже.

«Вот дура-то», — подумал Забежкин.

Девка изнемогала.

— Эй, тетушка, — сказал Забежкин громко, — где ж это тут комната внаймы сдается?

Но вдруг открылось окно над Забежкиным, и чья-то бабья голова с флюсом, в платке вязанном, выглянула во двор.

— Товарищ, — сказала голова, — вам не ученого ли агронома Пампушкина нужно будет?

— Нет, — ответил Забежкин, снимая фуражку, — не имею чести… Я насчет комнаты, которая внаймы…

— А если ученого агронома Пампушкина, — продолжала голова, — так вы не ждите зря: он нонче принять никак не может, он ученый труд про что-то пишет.

Голова обернулась назад и через минуту снова выглянула.

— Несколько слов в защиту огородных вредителей…

— Чего-с? — спросил Забежкин.

— А кто это спрашивает? — сказал вдруг агроном сам, подходя к окну. — Здравствуйте, товарищ. Это статья: «Несколько слов в защиту огородных вредителей». Да вы подымитесь…

— Нет, — сказал Забежкин, пугаясь, — я комнату, которая внаймы…

— Комнату? — спросил агроном с явной грустью, — ну, так вы после комнаты… Да вы не стесняйтесь… Третий этаж… Ученый агроном Пампушкин.

Забежкин кивнул головой и подошел к девке.

— Тетушка, — сказал Забежкин, — это чья же, например, коза будет?

— Коза-то? — спросила девка. — Коза эта из четвертого номера.

«Из четвертого номера, — охнул Забежкин, — да это не там ли, извиняюсь, комната сдается?»

— Там, — сказала девка, — только сдана комната.

— Как же так? — испугался Забежкин. — Не может того быть. Да ты что опупела, что ли? А об'явление? Как же сдана ежели я и время потратил, проезд и хлопоты.

— А не знаю, — ответила девка, — может и не сдана.

— Ну, то-то — не знаю. Дура такая. Не знаешь, так и не говори. Ты вот про кур лучше скажи — чьи куры ходят?

— Куры-то? Куры Домны Павловны.

— Это какая же Домна Павловна? Не комнату ли она сдает?

— Сдана комната, — с сердцем сказала девка, в подол собирая ножи.

— Врешь. Ей-богу, врешь. Об'явление есть. Ежели бы об'явления не было, тогда бы другое дело — я бы и не сопротивлялся. А то об'явление есть. Колом не вышибешь. Ты лучше скажи — вот индейский петух, наверное, уж не ее?