Хидэёси пожелал, чтобы грамота была вручена ему в торжественной обстановке, в присутствии самых высоких и почетных людей государства. По этому случаю в столицу съехались влиятельные феодалы и крупные военачальники, прибыла вся придворная знать. Когда в его столичном замке Фусими собрались все высокопоставленные особы и китайский посол торжественно вручил Хидэёси грамоту китайского императора, Хидэёси велел представителю минской династии огласить текст грамоты и письмо, которое направил ему китайский император. Тем самым он хотел продемонстрировать, какой высочайшей чести удостаивается, получая этот титул от минского двора, который вынужден признать-таки в нем своего влиятельнейшего сюзерена и сильного покровителя.
Каково же было удивление Хидэёси, когда он услышал, что китайский император провозглашает его всего-навсего ваном Японии, каковым он фактически и так являлся, вовсе не нуждаясь в чьем-либо узаконении этого своего положения. Хидэёси, надеявшийся услышать от минского двора чуть ли не верноподданнические излияния в вечной верности и преданности своему новому кумиру, сам предстал перед всеми, если внимательно вчитаться в текст грамоты и письма, не более чем одним из вассалов Китая.
Такого надругательства над собой не в меру властолюбивый и тщеславный Хидэёси, конечно, стерпеть не мог. Его реакция на все происшедшее была невероятно бурной. Он пришел в бешенство. Не было границ его неистовой ярости. Хидэёси с бранью набросился на китайских послов и с позором изгнал их из своего дворца. Охватившее его негодование было столь сильным и неподдельным, что привело всех в полное замешательство. И тем не менее вряд ли кто-нибудь ожидал тогда, что все это может вылиться в самое что ни на есть крайнее и безрассудное действие: словно в отместку за оскорбление Хидэёси принял решение начать новое вооруженное вторжение в Корею, и тут же приказал своим феодалам без промедления готовиться к новой войне.
Мирная передышка кончилась. Начался новый этап японо-корейской войны. Корея оказалась перед лицом нового японского нашествия.
Уже в первые месяцы 1597 года Хидэёси удалось собрать 140-тысячную армию[559] и переправить ее в Корею в дополнение к тем японским частям, которые были сосредоточены в районе Пусана. Главнокомандующим экспедиционными войсками был назначен приемный сын Хидэёси — Хидэаки, который сменил на этом посту Укита Хидэиэ, не оправдавшего возлагавшихся на него надежд, да к тому же и получившего серьезное ранение в одном из сражений.
В ходе подготовки и осуществления второго вторжения японской армии на корейскую землю особое значение придавалось флоту, который во время первой военной кампании показал себя далеко не с лучшей стороны. По всем показателям он уступал корейскому флоту: и по размерам судов, и по их боевой оснащенности, и по маневренности, и по выучке моряков.
В составе японского флота не было ни одного так называемого корабля-черепахи (кисэн), обитого листовым железом и обладавшего большой огневой мощью. Корабли японского флота служили в основном транспортным средством и не были пригодны к ведению крупных морских сражений. Не на высоком уровне оказалось и военно-морское командование. По существу, единого командования не было, и каждый командир действовал так, как ему заблагорассудится, не считаясь с интересами своих соседей и общим развитием боевых действий. Об этом сообщают многие японские источники. Если, например, корейские флотоводцы, такие, как Ли Сунсин, Вон Гюн и Ли Окки, имея одинаковые звания и занимая одинаковые должности (все они были командующими флотилиями), почти с самого начала войны действовали согласованно, подчиняясь единому руководству в лице Ли Сунсина, то в японском флоте ничего подобного не было: каждый из морских командиров — будь то Куки, Тодо, Като или Вакидзаки — действовал по своему усмотрению, и между ними не было никакого согласия[560].
Еще в ходе первой японо-корейской кампании, особенно в период мирной передышки, Хидэёси пытался исправить крупные просчеты как в строительстве флота, так и в организации системы военно-оперативного командования флота. Кое-что ему удалось сделать. Были, в частности, построены десятки новых судов, в том числе немало крупных, среди которых особое место занимали обитые листовым железом «корабли-черепахи» («кобуксоны»), хорошо вооруженные пушками и достаточно маневренные.
Что касается командования японского военно-морского флота, то в этой области Япония продолжала заметно отставать: ее командиры по-прежнему значительно уступали корейским в искусстве ведения морских сражений. Вот почему во время второй военной кампании для Японии большую опасность представлял уже не сам по себе корейский флот, поскольку по числу и качеству кораблей она практически догнала Корею, а его командование, прежде всего, конечно, Ли Сунсин. У Хидэёси не было таких талантливых флотоводцев, как Ли Сунсин; он прекрасно понимал, какое огромное значение в морских сражениях, особенно если силы примерно равны, имеет воинское мастерство командного состава. В этом, как и во многом другом, корейский флотоводец не знал себе равных. Именно поэтому, затевая новую агрессию против Кореи, Хидэёси ставил перед своими военачальниками задачу любой ценой ликвидировать Ли Сунсина и тем самым ослабить ударную мощь корейского флота.
Осуществление этого зловещего замысла взял на себя Кониси Юкинага, находившийся с войсками в укрепленном районе Пусана и ожидавший прибытия огромной экспедиционной армии, чтобы начать новое наступление на Сеул.
В начале января 1597 года вассал Кониси, служивший при нем переводчиком, некто Ёдзиро, проник в расположение войск Ким Ынсона, военачальника правой полупровинции Кёнсан, и заявил ему, что прибыл по поручению своего господина, чтобы сообщить корейскому командованию сведения чрезвычайной важности. По словам Ёдзиро, Кониси Юкинага велел ему передать корейской стороне следующее: «Лицом, которое всячески препятствует заключению мира, является Като Киёмаса. В ближайшее время он прибывает из Японии. Корея имеет явное превосходство на море; если немедленно направить военные корабли в район Киджа и предпринять совместные действия с военачальником левой полупровинции Кёнсан, то можно будет перехватить войска Като, а его, негодника, убить. Сейчас представился самый подходящий случай, который нельзя упустить»[561].
Ким Ынсон поверил этому сообщению и тут же направил соответствующее донесение ванскому двору. Там тоже без тени сомнения вняли словам Ёдзиро и решили действовать так, как предлагал Кониси Юкинага.
Во второй половине января специальный королевский посланец прибыл в провинцию Чолла и передал Ли Сунсину высочайший приказ, в котором говорилось, что двор и правительство располагают неоспоримыми доказательствами, что в скором времени Като Киёмаса с войсками прибудет в Корею, а посему флотилии под командованием Ли Сунсина предписывается нанести противнику внезапный удар на море в районе Пусана.
Ли Сунсин выразил сомнение в целесообразности таких действий. Он заявил, что не верит в искреннюю заботу Кониси о скорейшем окончании войны и считает абсурдным, чтобы одна воюющая сторона добровольно предоставляла в распоряжение другой воюющей стороне секретные сведения о планируемых военных операциях с той только целью, чтобы избавиться от неугодного военачальника. Вернее всего, убежденно сказал он, речь идет о заговоре, «имеющем целью устроить засаду нашему флоту и одним ударом уничтожить его»[562]. При этом Ли Сунсин резонно доказывал нелепость задержки крупных кораблей в прибрежных водах, где их легко могут атаковать даже небольшие силы противника.
Однако все его доводы не принимались во внимание, от него требовали неукоснительного выполнения приказа. И том не менее Ли Сунсин, убежденный в своей правоте, не подчинился приказу, и благодаря этому удалось спасти корейский флот от полного разгрома, на что надеялось японское командование, составившее коварный план, связанный с дезинформацией корейской стороны.
Вскоре войска Като, которые переправлялись не тем путем, на который указывал переводчик Кониси, благополучно высадились на корейском побережье. Спустя некоторое время Ёдзиро вновь появился у ворот военного лагеря Ким Ынсона и, изображая себя и своего господина обиженными и оскорбленными тем, что корейское командование не воспользовалось предоставленной ему ценной информацией, произнес такую тираду: «Почему вы не атаковали Като Киёмаса на море? Дать ему высадиться на берег все равно что выпустить кровожадного тигра в поле. Теперь японская армия, следуя его воле, вынуждена вопреки своему желанию начать второй корейский поход. Добрые намерения Кониси рассылались прахом»[563].
Некоторые японские историки изображают Ёдзиро как двойного шпиона, который одновременно служил и японцам и корейцам. Этим они объясняют столь беспрепятственное общение его с представителями корейского военного командования. Но как бы то ни было, ясно одно: в данной ситуации Ёдзиро, безусловно, действовал в пользу японской стороны. В то же время его поступки объективно были на руку тем силам в корейском военном и политическом руководстве, которые искали лишь повод для того, чтобы избавиться от неугодного им флотоводца. В этом отношении у командования двух противоборствующих армий была одна и та же цель.
Когда Ким Ынсон, ссылаясь на слова Ёдзиро, вновь донес двору на Ли Сунсина, обвиняя его в неповиновении приказу вана, против талантливого флотоводца, как часто это бывало не только в корейской истории, поднялись все ничтожества и вся бездарь. Умного и смелого командующего корейским флотом обвинили в трусости и в конце марта 1597 года приговорили к смертной казни. Ли Сунсин стал жертвой не только подрывной деятельности японского военного командования в Корее, но и дворцовых интриг.