Аюур бойда запнулся и, не зная, что бы еще такое сказать, заторопился, будто по делам.

Батбаяр, зная лисьи повадки своего прежнего хозяина, нисколько не удивился такому ласковому приему. Аюур бойда же, видно, решил окончательно поразить Батбаяра своим гостеприимством: в юрте, где разместили телохранителей Намнансурэна, он велел приготовить для него деревянную кровать и поставить ее на самом почетном месте — в хойморе.

Тем временем хозяева отобедали в своих покоях и отдыхали. Улучив минутку, Аюур бойда пригласил Батбаяра к себе в небольшой деревянный дом, где жил все эти годы.

— Присаживайся, сынок. Видно, устал ты с дороги, проголодался. Я велел приготовить для тебя обед.

Старик поставил перед Батбаяром тарелку с дымящейся бараниной, а рядом — кувшин с холодным кумысом.

— Ты не стесняйся, сынок. Ешь, ешь. — Аюур бойда достал графинчик с молочной водкой, разлил по пиалам и, поднеся Батбаяру, сказал: — Отведай. Это наша Дуламхорло своими руками делала.

От водки старик стал еще более разговорчивым.

— Любо-дорого на тебя смотреть, Батбаяр. Господин тебя ценит, да и сам ты парень не промах. Чего только ни повидал, когда ездил с господином. Так мы за тебя радовались, когда узнали, и говорим с женой: «Господин у нас мудрый, сразу отличит хорошего человека от плохого». А наш Донров так и остался непутевым. — Аюур бойда безнадежно махнул рукой. — Много о себе понимает, мать с отцом ни во что не ставит. Только и слышим от людей о его проделках. Чего-то мы с женой не доглядели. Вот и сел он нам на шею…

Странно было Батбаяру слышать от своего бывшего хозяина подобные речи. «Неужели Аюур бойда на старости лет решил покаяться? А может, это он юлит, потому что сынок его снова где-то напакостил?»

Аюур бойда то и дело подливал себе то водку, то кумыс. В конце концов он изрядно захмелел и, склонившись над столом, из-под тяжелых век сверлил Батбаяра своими мутными глазами. От его колючего взгляда Батбаяру стало не по себе, и он подумал: «Этого человека надо постоянно остерегаться».

— А мы недавно перебрались на летнюю стоянку, — еле ворочая языком, продолжал Аюур бойда. — Теперь все наши в Бадае. Тебе повезло, сынок: лето выдалось нынче хорошее. Поезжай-ка ты в Бадай, попьешь вдоволь кумыса, покатаешься на лошади. Выбирай любого жеребца из моего табуна, какой понравится, не стесняйся. Одним словом, отдыхай. А то, не ровен час, опять уедешь в столицу. Такая уж наша доля — всегда быть рядом с господином.

От этих слов подозрения Батбаяра рассеялись, он поблагодарил старика за угощение и пошел спать.

На следующий день Батбаяр отправился к Намнансурэну. Тот разрешил ему взять жеребца из его табуна и съездить на полмесяца домой.

— Дай Жаворонку побольше конфет и печенья. Пусть угостит соседских ребятишек, — приказал Намнансурэн Аюуру бойде.

— Будет сделано, мой господин, — ответил казначей с поклоном, видимо, задетый за живое столь благосклонным отношением хозяина к простому слуге. Аюур бойда даже в лице изменился. Но Батбаяр ничего не заметил. Ему сейчас было не до старика. Он рвался домой, чтобы поскорее увидеть жену, и вечером того же дня отправился в путь. Он переправился через реку Онги, затем во весь голос затянул свою любимую песню и погнал коня вперед. Перевалив через Хангайский хребет в районе Хятруна и обогнув сопку Хоргой хурэм, Батбаяр решил дать отдых взмыленному коню. К тому же впереди уже показался тот самый скалистый утес, возле которого они с Лхамой провели свою первую ночь. Он помнил все до мельчайших подробностей: как они скакали вдвоем на одной лошади, как он обнимал Лхаму, а она смотрела на него своими большими, чуть испуганными глазами. «Странно, — думал Батбаяр, сидя у утеса и дымя трубкой. — Как давно все это было, а кажется, будто вчера…»

Вот он и дома: ласкает слух журчание Орхона и курлыканье журавлей, радуют глаз поросшие тенистыми лесами величественные горы Хангая. На широком зеленом ковре долины белеют четыре юрты. «Пожалуй, самая большая из них и есть новая восьмистенка Аюура бойды, о которой он говорил мне», — подумал Батбаяр и на довольно большом расстоянии от нее увидел свою плохонькую юрту. Радость захлестнула Батбаяра: наконец-то он дома!

Из юрты выбежала мать в наспех наброшенном на плечи дэле.

— Сынок! Ты приехал? — вскрикнула она, надела дэл в рукава и только после этого обняла и поцеловала сына. Из соседней юрты, бросив половник и котел, — она готовила творог, — выбежала Лхама. Не передать словами радость, заискрившуюся в ее влажных от слез глазах!

Мать заметно поседела, еще больше осунулась, на лице прибавилось морщин. Не ускользнуло от Батбаяра и то, что Лхама, словно ребенок, то и дело смущенно отводит в сторону глаза. Ее густые волосы поредели, лицо было все в веснушках. Она исхудала, только живот заметно выдался вперед. Лишь глаза остались прежними: их теплый доверчивый взгляд, как и раньше, согревал Батбаяра.

— Эх, сынок, сынок, — с тяжелым вздохом проговорила Гэрэл. — Сколько мы тут без тебя горя хлебнули. Из-за меня, дуры, и жене твоей досталось. Ну да все теперь позади. Слава богу, дождалась я тебя. И к нам пришла радость!

Старуха засуетилась у печки. Тем временем в юрту вошли братья и сестры Лхамы. Начались расспросы, обмен новостями. Вдруг Батбаяр заметил в дверном проеме юрты Донрова, бегущего к коновязи. На нем был длинный, с разрезами по бокам дэл. Оседлав быстроногого коня, он умчался в направлении Онгийн хурээ. «Что это с ним? — удивился Батбаяр. — От меня, что ли, прячется?»

Вскоре пришла теща и тесть, только что вернувшийся с пастбища. Ханда расцеловала зятя и принялась расхваливать его на все лады. Обычно сдержанный и немногословный тесть, увидев белый стеклянный жинс на шапке Батбаяра, не отставал от жены.

— Здравствуй, сынок. Поздравляю тебя с повышением! Ты у нас и впрямь как перелетная птица. Оперился и полетел по свету. Мир посмотреть, ума-разума набраться — это дело хорошее, достойное мужчины. А у нас все по-прежнему. Слава богу, живы, здоровы. Ну, рассказывай, где был, что видел.

— Повидал я много, — сказал Батбаяр. — Но вот что я вам скажу: мало на земле мест, где была бы такая неразбериха, как у нас, в Монголии, где бы люди, которым, казалось бы, и делить нечего, вечно грызлись и топтали друг друга. Впрочем, ладно, не будем об этом.

Батбаяр раскрыл свою походную сумку и раздал всем свои немудреные подарки. Когда же очередь дошла до Лхамы и он протянул ей жемчужное украшение, та умоляюще на него посмотрела, словно хотела сказать: «Я не достойна твоего подарка, потому что не сохранила верность тебе, любимый». Не выдержав пристального взгляда Батбаяра, она отвернулась и тихонько заплакала. В юрте воцарилась напряженная тишина. Ее нарушил Дашдамба-гуай. Нервно теребя усы, он сказал:

— Жизнь, сынок, — непростая штука. Много в ней грязного, мерзкого. Но ты, я уверен, не падешь духом при первом же ударе судьбы.

Батбаяр понял: что-то случилось здесь, пока его не было, и обвел взглядом сидевших с мрачным видом родственников.

Когда все разошлись, с хлопотами по хозяйству было покончено и Батбаяр с Лхамой остались вдвоем, Лхама крепко обняла мужа, уткнулась лицом ему в грудь и дала волю долго сдерживаемым слезам отчаяния.

— Что с тобой, Лхама? — лаская жену, без конца спрашивал Батбаяр. Лхама никак не могла успокоиться. И лишь перед самым рассветом, едва слышно проговорила:

— Я тяжелая.

У Батбаяра перехватило дыхание. Он не знал, что делать, что говорить. Но усилием воли поборол минутную слабость и после некоторого молчания сказал:

— Что ж теперь сделаешь, Лхама. Ты только не плачь, не мучай себя.

Лхама была уверена, что Батбаяр ее оттолкнет, не захочет с ней говорить. Но, услышав слова утешения, почувствовав, что он еще крепче ее обнимает, успокоилась и с благодарностью взглянула на мужа.

— Я думала, ты… — дрожащим голосом начала было Лхама, снова брызнули слезы из глаз, и она спрятала лицо у него на груди.

«Бедная! Как она страдает! — думал Батбаяр. — Но ведь я тоже виноват. Порою, забывая ее, думал о Даваху… А что, если это ребенок Донрова? Нет, только не это». Он боялся спросить, но удержаться не мог.

— Когда это случилось? Кто отец ребенка?

— Мне тяжело об этом с тобой говорить, — сквозь слезы произнесла Лхама. — Но я должна рассказать тебе все, чтобы навсегда не потерять твоей любви, твоего доверия.

— Лхама, милая! Мы не должны скрывать друг от друга свою боль…

— Знаю, дорогой, знаю, только боюсь ранить твое и без того настрадавшееся сердце.

— За меня, Лхама, не беспокойся. У меня нервы крепкие. О себе подумай, — нельзя же так убиваться.

— Ну что ж, тогда слушай, — тяжело вздохнув, сказала Лхама. — Мы думали, ты скоро вернешься. Все ждали тебя. А ты как уехал, как будто пропал. Весной на Цаган сар[69] к хозяевам наехало много гостей, твоя мать весь день простояла у котла — пельмени готовила. Вспотела и вышла во двор, вот ее и продуло. Ночью у нее сделался жар, а через несколько дней она и вовсе слегла. Все сокрушалась, что не дождется тебя. Отец мой принес ей лекарство, чтобы она пропотела. Я пошла к хозяйке попросить мяса на бульон, но ее дома не застала, она уехала на несколько дней к родным. В юрте никого не было, кроме Донрова, он топил печку. Я так обрадовалась, когда в ответ на просьбу он предложил взять из загона любого барашка. Но только было я собралась выйти из юрты, как он взял меня за руку, подвел к хоймору и погасил лампу. Я не сразу поняла, в чем дело, помню только, сердце бешено застучало, всю меня затрясло. Хочу закричать — ведь отец тут же, в соседней юрте — а не могу…

Голос Лхамы дрогнул, и она снова заплакала.

— Ну будет тебе, Лхама, успокойся…

Наутро, выйдя из юрты, Дашдамба увидел, что гость стоит на краю стойбища, курит и всматривается в даль. «Помирились, видно», — очень довольный подумал старик и подошел к Батбаяру. Они поговорили о том о сем, а потом Дашдамба сказал: