— Войска нашего аймака сформированы и готовы к выступлению, — разглагольствовал чиновник, — а ты отлыниваешь от службы. Да будет тебе известно, что есть указ премьер-министра, нашего хана Намнансурэна о мобилизации мужчин не дамского сословия, годных для военной службы, на войну с маньчжурскими завоевателями. Ты назначен писарем при штабе полка нашего аймака. Иди принимай документацию.

— Я не хочу быть писарем, я хочу воевать, — возразил было Батбаяр, чем окончательно вывел из себя чиновника.

— Молчать! — заорал он. — Мало того что прибыл с опозданием, так еще не желаешь подчиняться приказу? Немедля ступай, куда велено!

Пришлось Батбаяру повиноваться. Единственным для него утешением было известие, что сайн-нойон-хан назначен на пост премьер-министра. «Достойный он человек, — думал Батбаяр, шагая к штабу, — твердых правил, уравновешенный. Не станет ни с того ни с сего орать. Вот и любят его за это. Интересно, что думает по поводу нового назначения хана его учитель, Дагвадоной-гуай…»

Всю ночь Батбаяр сводил воедино сведения, полученные из канцелярий хошунов и дзасаков. Тут было все, начиная со списков цириков и перечня оружия и кончая количеством лошадей, походных палаток, провианта, посуды. К утру сводка для верховного главнокомандующего была готова. Батбаяр вложил документы в кожаную папку и вместе с другими ждал сигнала о выступлении в поход. Командир полка по имени Га предупредил накануне, что выступать надо будет на заре, но время близилось к полудню, а командир еще не поднимался с постели.

Воспользовавшись заминкой, Батбаяр написал домой.

«Не суждено, видно, мне, как подобает настоящему мужчине, идти на войну с винтовкой в руках. Вместо винтовки дали бумагу да кисточку — назначили писарем. Но, как говорится, нет худа без добра: нахожусь при командующем, а значит — голодным не буду…»

Письмо Батбаяр передал через знакомого и попросил отогнать в его хотон коня, на котором он сюда приехал.

Лишь к одиннадцати часам командир полка поднялся с постели. Накануне вечером в его честь был устроен прием. Казначей Аюур не поскупился на выпивку. И, подливая командиру вина, не упустил случая представить ему своего сына. «Может быть, пригодится Донрову это знакомство». После этого Га еще отправился в монастырь, чтобы получить благословение настоятелей хамба-ламы и да-ламы. Здесь ему тоже устроили угощение. Кончилось тем, что командир, захмелев, затеял с кем-то ссору, но, к счастью, до скандала дело не дошло: командир уснул.

Наконец командир появился перед строем солдат: в шапке со стеклянным шариком-жинсом, с толстой косой, с заспанным лицом, на котором темнела крупная родинка. Батбаяру он не понравился. Сразу видно, что пьяница и скандалист.

Га распорядился погрузить на верблюдов палатки, не отставая, гнать за полком сменных лошадей и провиантских волов. Трое цириков должны были поочередно нести знамя аймачного полка. Кое-как закончив сборы, аймачное воинство выступило в поход на запад.

Хоть и был командир Га крутого, сурового нрава, хоть и посылал неоднократно своих гонцов во все хошуны, ко всем дзасакам (а было их не менее шестидесяти), двадцать из них так и не прислали своих воинов. Так что в его распоряжении были только солдаты, значившиеся в сводном списке, который лежал в папке у Батбаяра.

Злой на весь белый свет, он проклинал каждого встречного; на очередном привале выпивал бутылку водки, до отвала наедался вареной бараниной и, сменив коня, ехал дальше.

Лишь на шестые сутки полк добрался до излучины реки Кобдо. Здесь Га поспешил на аудиенцию к главнокомандующему монгольскими войсками гуну Максаржаву.

Прижимая к груди папку с документами, за командиром следовал Батбаяр. В палатке Максаржава сразу бросились ему в глаза развешанные по стенам шаманский бубен, деревянные стрелы, перевязанные разноцветными хадаками, сабля. На суконном тюфяке неподвижно сидел крепко сложенный молодой мужчина, спокойно, но сурово глядевший в сторону Га. Батбаяр сразу признал его: в прошлом году этот человек часто навещал хана и вместе с ним ездил к амбаню Саньдо.

Га хотел произнести приветствие, но Максаржав, вскочив и оборвав его на полуслове, закричал:

— Почему прибыл с опозданием? Наверно, пил в пути да развратничал! — И, не дав опомниться упавшему перед ним на колени обескураженному командиру, продолжал: — Где, в каком порядке расположились твои войска? Какие учения проводятся?

Га молчал, словно язык от страха проглотил. А Максаржав не унимался:

— А может, ты предатель родины и в душе сочувствуешь маньчжурам? Или же ты меня ни во что не ставишь и не желаешь подчиняться моим приказам? Ну, говори же!

Видя, что Максаржав готов тут же расправиться с ним и его приближенными, Га совсем пал духом, его даже пот прошиб.

— Если ты сегодня же не приведешь в порядок свои войска и не расквартируешь их в указанном месте, пойдешь под трибунал согласно законам военного времени. Да и сейчас есть все основания расправиться с тобой. В таком дерьме, как ты, Монгольское государство не нуждается. Понятно?

Максаржав отправил вместе с Га одного из своих помощников, которому было поручено проследить за формированием и обучением войск аймака.

Га, словно ошпаренный, выскочил из палатки, даже не вручив главнокомандующему приготовленные для него дары. Утирая кулаком пот с лица, он приказал двум адъютантам следовать за ним и погнал коня в расположение полка.

— Бедняга. И куда так понесся? Ведь старик уже. Не ровен час, убьется насмерть, — сочувственно глядя вслед командиру, проговорил кто-то из его приближенных.

«Да, с таким командиром много не навоюешь, — с горечью думал Батбаяр, идя к палатке, в которой оставил свои вещи. — Га, наверно, собирался попьянствовать вместе с главнокомандующим, но не вышло».

Батбаяр и другие приближенные Га устроили привал и решили подкрепиться барашком, который предназначался главнокомандующему, но не попал к нему.

— Ну что ж, приступим, — улыбнувшись, сказал один из знаменосцев. — Отведаем милостью гуна Максаржава доставшееся нам мясцо. Хоть перед смертью поедим досыта.

— Максаржав настоящий воин! — восхищенно проговорил другой. — До смерти напугал нашего Га. Правду сказать, я и сам струхнул, думал, и нам несдобровать…

Так, переговариваясь друг с другом, сидели они в степи, отдыхали перед грядущими боями.

Полк занял отведенные для него позиции, укрепилась солдатская дисциплина; теперь целыми днями проводились учения. Учились скрытно перебазироваться с места на место, ходить в кавалерийскую атаку с саблями наголо, карабкаться на скалы, штурмовать укрепления. Даже Батбаяру выдали саблю и тоже иногда гоняли на учения. Но большую часть времени он находился при штабе, вел всевозможный учет, переписывал приказы, а то просто лежал возле палатки, ел солдатскую похлебку. Он был в курсе разных новостей и слухов.

Говорили, будто крепостная стена в Кобдо очень толстая, а в самой крепости — две, а то и три полосы укреплений, что маньчжурская кавалерия, неожиданно покинув крепость, напала на передовые части, что цирики в сумерках незаметно подобрались к крепостной стене и обстреляли маньчжуров. Но самым радостным было известие о том, что монгольские отряды наголову разбили маньчжурские войска, спешившие из Шар сумэ на помощь осажденным. Это известие вселяло уверенность в победу.

Шло время. Среди цириков пошли разговоры о том, что главнокомандующего Максаржава посетил его гений-хранитель — грозный бог Чойжин. А это значит, что в ближайшее время от главнокомандующего спуску не будет, что он будет самолично наказывать бандзой тех командиров, которые отлынивают от военных учений.

Другие говорили о его ближайшем помощнике гуне Дамдинсурэне[57] из Барги[58], тот, мол, не наказывает бандзой, у него всегда найдется острое слово, чтобы приструнить нерадивого. Не давая ему рта открыть, он обезоруживает его вопросом: «Волнует тебя судьба родины или не волнует?»

Рассказы о гуне Дамдинсурэне не оставили равнодушным и Батбаяра. Он решил во что бы то ни стало увидеть этого человека.

Вскоре предсказания цириков стали сбываться. Как-то раз Батбаяр увидел возвращавшегося с военных учений командира Га. Тот был явно не в себе: он медленно ехал, припав к луке седла. Слуга помог ему спешиться, и Га, опираясь на его плечо, доплелся до своей палатки. Когда Батбаяр спросил, что случилось, один из приближенных Га, едва сдерживая смех, ответил:

— Осрамился наш командир, ой, осрамился. К нам в полк на учения приехал сегодня главнокомандующий, а нашего разморило на солнышке, вот он и прикорнул в тени. Максаржав увидел его, а командир с перепугу ляпнул, что болен. Максаржав глядел на него, глядел, пощупал пульс и говорит: «Болен, говоришь? Сейчас я тебя быстро вылечу». Взял первую попавшуюся хворостину и давай его стегать пониже спины.

— Поделом ему, — сказал Батбаяр. — А то взял привычку: валяется с утра до полудня. Теперь, я думаю, Максаржав отбил у него охоту спать.

«Сюда бы еще Гомбо бэйсэ, — подумал он. — Командующий его вмиг приструнил бы: не стал бы больше дурачком прикидываться…»

На следующее утро у Га поднялась температура. Батбаяр ухаживал за ним, как за раненым, кипятил воду, поил. Наконец возвратился в свою палатку и только сел отдохнуть, как вошел дюжий парень, одетый в дэл из коричневого тибетского сукна, с франтовато засученными рукавами.

Незнакомец поприветствовал Батбаяра и расплылся в улыбке, обнажив крупные белые зубы. Батбаяр всмотрелся и только тут признал Донрова. Загорелый, с обветренным лицом, он очень изменился и больше походил на китайского торговца, из тех, что, подбоченившись, стоят на толкучке в Урге, чем на деревенского парня. На нем была рубаха из синей чесучи с плоскими серебряными пуговицами, за пояс заткнут длинный кинжал в сандаловых ножнах, сбоку на толстой серебряной цепочке болтался юфтевый, украшенный орнаментом кошелек.