Донров достал длинную белую трубку, набил ее табаком, закурил, и палатка сразу наполнилась противным вонючим дымом. Держался он свысока, но прямо в глаза Батбаяру смотреть не решался, как нашкодивший кот, прячущий когти.

— Я тоже здорово помотался, — рассказывал Донров, — собирал для вас лошадей. Был на верхнем Орхоне, потом проехался по Гоби, пересек хребет Ушго, спустился вниз по реке Завхан, а дальше через Гузэн тэл попал в Хусинское гоби. Зато пригнал сюда табун отличных лошадей. Хотел попасть на прием к главнокомандующему Максаржаву, так не пустили. Говорят, занят. Да его, видно, и не умаслишь, только лишняя морока. Как думаешь? А я остановился в Кобдо у гавжи Пэрэнлэя. Знатный, богатый старик. Может, слышал? Табун я сдал, бумагу от Га о том, что задание выполнил, получил. А теперь хочу посмотреть, что за война здесь будет.

И надменный вид, и развязный тон — все говорило о том, что Донров здесь неспроста. Он отыскал Батбаяра, желая показать, что занят настоящим мужским делом, не то что Батбаяр.

— А знаешь, здесь можно неплохо развлечься, — продолжал Донров. — Если что, я в общем-то при деньгах. Ты как-нибудь отпросись у начальства, махни в город, встретимся у Пэрэнлэя-гуая. Он давнишний друг отца. А каких там девочек можно найти! И еще, знаешь, у местных китайских торговцев я присмотрел отменные агатовые табакерки и трубки. Помнишь, какую цену дают за них у нас на Орхоне? Вот я и думаю, как только вокруг крепости начнется пальба и наши будут теснить маньчжуров, китайцы отдадут их за бесценок. Да ты и сам, наверное, не прочь раздобыть для своей хромоножки и матери на дэл и какие-нибудь блестящие безделушки, а?

«Да, Донров и его папаша только и думают, где бы что перекупить да перепродать. И связи у этих торгашей повсюду», — подумал Батбаяр и напрямик сказал Донрову:

— А ты, парень, и здесь, на войне, не прочь руки погреть.

Донров ничего не ответил, лишь усмехнулся. Батбаяр между тем принес кувшин с холодным кумысом. Утолив жажду, Донров поднялся.

— Ты тоже неплохо устроился, — не без зависти сказал он, выйдя из юрты и оглядевшись по сторонам. — Пользуешься милостью бога и начальства, прохлаждаешься тут в тени. Ничего житуха, по мне!

— Так, по-твоему, тот настоящий мужчина, кто умеет послаще пожрать да побольше поспать? — в шутку спросил Батбаяр, глядя, как Донров садится на коня.

— Об одном ты забыл, — ухмыльнулся Донров и, хлестнув коня, громко крикнул. — Настоящему мужчине еще нужны женщины! Понял ты? Жен-щи-ны…

Каждый день приносил Батбаяру слухи о том, что час решающего штурма крепости Кобдо приближается.

— Максаржав, — говорили одни, — день ото дня становится все круче и круче. На днях он был на сопке Баян-Улан и увидел в бинокль, что одна из частей вышла на учение с опозданием. Он тотчас же вызвал к себе командира этой части и его помощника и собственноручно выпорол их кнутом…

— Командующий Максаржав ходит мрачнее тучи, — рассказывали другие. — Приказал привезти из близлежащего храма огромный котел, в котором кипятят чай, и теперь в нем днем и ночью толкут порох…

— Командующий Максаржав приказал пригнать из степи табун дербетского далай-хана и выбрать из него триста лучших лошадей для нашего войска, — говорили третьи.

— Несколько ночей кряду наши цирики делали подкоп под крепость, а вчера, добравшись до стены, заложили под нее несколько мешков пороха и взорвали. Только сквозного пролома не получилось — стена чересчур толстая. А китайцы открыли бешеный огонь и стали поливать наших расплавленной смолой…

Однажды вечером командира полка Га вызвали к командующему. Когда он вернулся оттуда, было объявлено общее построение. Га огласил приказ о том, что полк перебазируется на другое место.

По прибытии в новое расположение Га вызвал Батбаяра.

— Выбери себе коня порезвее и немедленно поезжай в ставку главнокомандующего, сообщи, что полк занял новые позиции. Только не вздумай докладывать кому попало, лично главнокомандующему Максаржаву. Понял?! — Голос командира дрожал от волнения.

Батбаяр погнал коня, не выбирая дороги. Как назло, тьма была кромешная. К счастью, сопровождавший его цирик знал дорогу, и они быстро добрались до ставки. Командующего Батбаяр нашел одиноко сидящим на высокой скале с трубкой во рту. Батбаяр поклонился и доложил о передислокации полка.

— Долго же ты ехал, молодец, — сурово проговорил командующий. Он посмотрел в иссиня-черное небо, вытащил из ножен саблю и, указывая ею на гору, чуть севернее сопки, где они находились, добавил: — Поднимешься на гору Улан-уул и передашь мой приказ: как только я дважды выстрелю, зажечь большой костер. Что же ты мешкаешь? Отправляйся!

Батбаяр, надеявшийся вместе с полком штурмовать крепость, замялся было и робко проговорил:

— Господин командующий! Мне приказано доложить вам и тотчас же возвращаться назад.

— Не разговаривать! — прикрикнул на него Максаржав.

Зная крутой нрав командующего, Батбаяр не стал спорить, отправил цирика назад, в полк, а сам, пришпорив коня, поскакал выполнять приказ.

Некоторое время он ехал вверх по крутому склону. Конь тяжело дышал, с каждой минутой двигался все медленнее, а потом остановился. Привязав коня к кусту, Батбаяр подобрал полы дэла и полез вверх. Он спотыкался, падал, хватаясь за камни, вставал и снова карабкался.

Наконец, выбившись из сил, он все же добрался до вершины горы. На ровной площадке, укрытой от ветра и дождя нависшей над нею скалой, вповалку спали какие-то люди, судя по виду, цирики. Батбаяр отыскал командира и передал приказ командующего.

— Все понятно, — сказал командир. — Вот ты и побудь здесь до сигнала, как раз сам и разожжешь костер.

— Чей, говоришь, приказ? Командующего? — послышался голос из темноты.

Батбаяр присмотрелся и увидел нескольких лам, сидевших вокруг догоравшего костра в глубине площадки. Подойдя к костру, он повторил донесение.

— Пользуйся милостью нашего хутухты, — сказал один из лам, протягивая ему вареное баранье ребрышко и мозговую кость.

«Не сам ли Джалханза-хутухта[59] одаривает меня своей милостью, — с любопытством посматривая на лам, думал Батбаяр. — Однако вот где обосновался тот, кому поручено поддерживать боевой дух наших цириков! Да, сюда ни одна пуля не залетит. И ламам из свиты хутухты, видно, живется здесь недурно, если они каждый день так сытно едят».

Батбаяр присел к костру и, вооружившись ножом, вмиг начисто оглодал кости, которые дал ему лама. Стоит ли говорить, каким аппетитным показалось проголодавшемуся Батбаяру сваренное на костре мясо.

На востоке едва забрезжил рассвет, когда у подножия горы один за другим прогремели два выстрела.

— Эй, парень! Скорее разжигай костер! — в один голос закричали ламы у костра и командир отряда, лежавший невдалеке.

«Верно гласит пословица: «На усталого коня — много кнутов, у бедняка — много господ». Где бы я ни появлялся, — с досадой думал Батбаяр, — всякий, кому не лень, норовит командовать мною».

Он взял из костра горящую головешку и, подойдя к заранее сложенной огромной куче хвороста, поджег лежавшее в ее основании сено.

Вмиг яркое пламя озарило все вокруг. Батбаяр стоял, не чувствуя его жгучего жара. Он больше не испытывал досады, лишь гордость от того, что именно он дал сигнал к решающему штурму крепости Кобдо.

К сигнальному костру в сопровождении нескольких послушников подошел на первый взгляд ничем не приметный лама. Моложав, худ, высок ростом, поверх ламского одеяния видавшая виды куртка из первосортного, желтого цвета, шелка, на голове — башлык. Угрожающе потрясая кулаками в сторону вражеских позиций, лама читал молитвы.

«Это и есть тот самый хутухта?! Никогда не подумал бы. Снять с него этот балахон, точь-в-точь мирянин-караванщик. Да, немудреное это дело — быть священником на войне. Поглядывай себе со стороны. В случае победы скажет, «бог внял моим молитвам», в случае поражения все свалит на «плохого» командующего», — думал Батбаяр, глядя на ламу.

Тем временем широкая долина реки Буянт огласилась оглушительной канонадой, криками наступавших, ржанием коней.

«Пока я тут прохлаждаюсь, наши ребята уже штурмуют казармы маньчжуров. Вот бы мне туда сейчас», — досадуя, думал Батбаяр. Он не находил себе места, сердце его с каждой минутой билось все чаще.

Хутухта напряженно прислушивался к звукам, долетавшим снизу.

— Подать жертвенную чашу с кровью, — вдруг приказал он.

При свете огромного костра было хорошо видно, как, продолжая читать молитвы, хутухта кропил кровью из серебряной чаши, подвязанной хадаком, в направлении вражеских казарм.

Утренняя заря разгоралась все ярче. Новый день смотрел на мир своими большими светлыми глазами.

Из долины по-прежнему доносилась пальба и крики «ура» наступающих монгольских войск.

— Наши солдаты ворвались в крепость! — радостно воскликнул лама, наблюдавший за ходом боя в подзорную трубу.

«И я мог быть вместе с этими смельчаками, — думал Батбаяр, всматриваясь в даль. — И чего, спрашивается, я здесь торчу? Приказ командующего выполнил: костер зажег. Больше мне делать здесь нечего».

Батбаяр бросился вниз, где стояла его лошадь. Вслед за ним ринулись и другие цирики, не желавшие здесь отсиживаться, пока их друзья погибали в бою с врагом. На горе остались лишь ламы, они продолжали молиться…

Группа всадников, возглавляемых Батбаяром, неслась во весь опор прямо к крепости. Перед глазами мелькали лошади, под седлами и без седел, снующие туда-сюда люди; было трудно понять, что происходит, кто кого одолевает.

Уже у самых стен крепости Батбаяр увидел, как падает с высокой башни желтовато-пестрое знамя маньчжуров. За время осады Кобдо Батбаяр не раз видел это ненавистное знамя и думал при этом, что развеваться ему здесь недолго. И сейчас он едва не закричал от радости, видя, что наконец-то пала последняя крепость врага…