— Вас можно?

Я вышел из-за стола. Генерал отвел меня в сторону и подал записку:

— Прочтите.

На клочке бумаги было написано! «В комендатуре Темпельгоф совершена кража пятисот золотых часов. Если хотите уличить вора, проследите за самолетами, которые будут сегодня в пять часов утра улетать в Москву. Часы там. Доброжелатель».

Я поинтересовался:

— Кто подал записку?

— Какой-то красноармеец, — ответил Берзарин, — я приказал задержать его.

Минуты через две запыхавшийся адъютант командарма доложил:

— Не нашли, словно сквозь землю провалился...

Сверили часы: было десять минут пятого.

Я попросил дать приказ, чтобы без разрешения штаба армии не выпускался ни один самолет, куда бы он ни летел. Тихонечко, чтобы не нарушить веселья, отозвал нескольких прокуроров дивизий, отдал по телефону распоряжение [147] дежурному гарнизонной прокуратуры и с прокурорами направился к месту происшествия. Туда же прибыла и группа следователей гарнизона.

Все оставшееся утро и день искали следы преступника. К вечеру обнаружили несколько похищенных часов, определили круг подозреваемых, но, кто вор, установить не могли. Только дней через десять усилиями следователя преступник был изобличен. Он как раз и оказался тем самым «доброжелателем», который прислал Берзарину на банкет анонимную записку.

На допросе он показал:

— Записка должна была попасть к Берзарину минут за пять — десять до ухода самолета, чтобы его не успели задержать... Часы я никуда не собирался отправлять. Это я решил сделать позже. Но я знал, что такая пропажа будет быстро обнаружена, и хотел направить поиски по ложному следу.

Поскольку кража была совершена в комендатуре, Берзарин все время интересовался и ходом расследования, и личностью преступника. Слушал он доклад внимательно, возмущался алчностью преступника, примитивностью его оправданий и той изворотливостью, с которой он запутывал следы преступления. Помню, что мы с Николаем Эрастовнчем несколько разошлись в оценке личности преступника. Берзарин даже слегка упрекал меня в излишней чувствительности.

Был генерал в это утро подтянут, жизнерадостен, много смеялся и шутил. Прощаясь, он еще раз напомнил, что скоро отправляется в Москву. По всему было видно, с каким нетерпением он ждал этого дня и часа.

Прокуратура армии располагалась в трех — пяти минутах ходьбы от кабинета Берзарина. Ушел я от него в отличном расположении духа. Бодрило солнечное, полное буйных ароматов утро. Цвел жасмин, в садах неистово, словно выхваляясь одна перед другой, заливались птицы.

Я сел завтракать. Но вдруг раздался резкий телефонный звонок. Я схватил трубку и услышал громкий, взволнованный голос дежурного по штабу армии:

— Товарищ прокурор, убит Берзарин...

На мгновение мне показалось, что у меня парализовало ноги, руки, отказала речь. Собравшись с силами, я крикнул:

— Вы что, с ума сошли: я только вышел от него?! [148]

— Товарищ прокурор, правда.

— Где, как?

— Не знаю, мне самому не доложили. Вас ждут на углу нашей улицы и Франкфуртер-аллее.

Не своим голосом я крикнул дежурному прокуратуры:

— Убит Берзарин! Вызывайте всех следователей, помощников, и пусть догоняют меня на Франкфуртер-аллее! Доложите Яченину!..

Вскочил в машину, и мы с сумасшедшей скоростью промчались мимо коттеджа Берзарина, штаба и выскочили на Франкфуртер-аллею. Уже издали на перекрестке заметил скопление машин и людей. Немецкий полицейский и советская регулировщица преградили дорогу. Регулировщица скомандовала:

— Объезжайте, проезд закрыт.

Я на ходу крикнул: «Прокурор!», соскочил с машины и побежал к толпе. Все, вероятно, слышали, что я крикнул регулировщице, и расступились. Между двумя «студебеккерами» в простом шоферском комбинезоне, прикрывающем генеральскую одежду, на дороге лежал Берзарин. В двух-трех метрах — опрокинутый, сильно побитый мотоцикл «Харлей» и рядом с ним, на панели, в луже крови, — мертвый сержант, ординарец командарма.

Над Берзариным, припав ухом к обнаженной груди, наклонился незнакомый майор. Увидев меня, он тяжело встал и тихо сказал:

— Все... — И офицер направился к ординарцу.

Я остановил майора:

— Вы врач?

— Так точно, случайно проходил.

— И вы уверены?

— К сожалению, да.

Немного в стороне, низко опустив голову, стоял пожилой ефрейтор. Его охраняли с пистолетами в руках два лейтенанта. Один из них, обращаясь ко мне, сказал:

— Это дело его рук... Таких гадов надо стрелять без суда и следствия.

Я спросил у офицеров:

— Вы видели, как произошло?

— Нет, мы подошли позже.

Ефрейтору было не менее сорока пяти — пятидесяти лет. Сгорбившись и сцепив впереди руки, он испуганно шептал: [149]

— Не соображу, как все случилось...

Подъехали следователи, а через несколько минут прокурор фронта генерал Л. И. Яченин. Я спросил у Яченина:

— Кому прикажете вести дело?

— Вам, лично вам. Докладывайте через каждые два часа.

Записав фамилию шофера, номер «студебеккера», столкнувшегося с мотоциклом, фамилию погибшего ординарца и войсковой номер артполка, Л. И. Яченин уехал.

Через час-полтора подъехал дежурный прокуратуры фронта и сообщил:

— Вас вызывает маршал Жуков из Москвы к аппарату ВЧ. Яченин приказал сейчас же быть в штабе фронта, он вас там будет ждать.

С Москвой меня соединили сразу, как только я прибыл.

Жуков взволнованно спросил!

— Не удалось спасти?

— Нет, товарищ маршал.

— Доложите, что уже ясно.

Я кратко сообщил:

— Берзарин ехал из штаба армии на своем мотоцикле, сам сидел за рулем, ординарец — в коляске. Когда они подъезжали к перекрестку, по главной улице шла колонна «студебеккеров» полка РГК. На перекрестке произошло столкновение. У Берзарина расколот череп, то же самое у ординарца — оба погибли.

— А шофер «студебеккера»?

— Он жив, нами задержан.

— Это не диверсия?

— Думаю, нет.

В ответ металлический, властный, с явным сарказмом голос:

— Как это — думаю? Почти два часа прошло, а вы все не уверены! Учтите, сам хозяин интересуется этим случаем. Заканчивайте следствие и к двадцати двум часам вы или Яченин доложите мне.

О разговоре с маршалом Г. К. Жуковым я немедленно доложил Л. И. Яченину. Тот что-то долго обдумывал, а затем сказал:

— Жалко, очень жалко. Пройти такую войну и теперь погибнуть... А главное — какой человек! Но как бы ни было, а за последствия отвечать должен только тот, чья [150] вина бесспорна, доказана... Прошу вас, не торопитесь, хорошенько проверяйте, тщательно ведите дело, не упускайте ни одной мелочи... Результаты доложите мне сегодня!

Юристы, как и все в армии, любили Берзарина. Не хотелось верить, что его нет... Я боялся, как бы теплые чувства к нему, живая память о человеке, который провел нас через тяжкие испытания войны, шел рука об руку с нами, не заслонила бы от меня истину, не помешала бы ее поискам, не набросила тень на невиновного.

Водителя допрашивали вдвоем: А. Р. Половецкий и я. Перед нами сидел убитый горем, сломленный происшедшим человек. Он ничему не сопротивлялся и готов был полностью признать свою вину. Когда ему назвали фамилию и должность погибшего, он заплакал:

— Меня мало расстрелять... Жаль только жинку и ребят. Вчера послал письмо — ждите, мол, скоро буду. Вот теперь и ждите...

Но вины у этого человека не было. Его машина шла седьмой от головной. Вел он ее на дистанции, определенной командиром, и на скорости, разрешенной всей колонне. Он видел регулировщицу. Она стояла на перекрестке и показывала: «дорога открыта».

— Когда вы заметили мотоцикл?

— Я его заметил, может, в тридцати или пятидесяти метрах от себя. Мотоцикл шел на большой скорости, я рванулся вперед, чтобы пропустить его, и в это время почувствовал сильный удар где-то в задней части машины и услышал крик регулировщицы. Я мгновенно остановил машину... Когда я выскочил, увидел сзади лежащего человека, опрокинутый мотоцикл и возле него на земле сержанта.

Допрошены были регулировщица, полицейский, случайно проходившие мимо и видевшие момент столкновения немцы и офицеры, водители и следовавшие с колонной командиры. Тщательно было сфотографировано и осмотрено место происшествия, замерены тормозные пути. Эксперты дали заключение о техническом состоянии мотоцикла и «студебеккера», о том, допустили ли нарушения водитель «студебеккера» и мотоциклист. Дали свои заключения и медики. Все пришли к одному мнению — никакой вины у водителя «студебеккера» нет.

Не было нарушений правил уличного движения и у Н. Э. Берзарина. Ехал он на дозволенной скорости, но, когда оказался недалеко от перекрестка, у мотоцикла отказали [151] тормоза. По-видимому растерявшись или случайно, он увеличил скорость. В этих условиях Берзарин уже не мог избежать аварии: куда бы он ни направил мотоцикл, он врезался либо в стену дома, либо в идущие машины. И тогда, вероятно надеясь все же проскочить, командарм направил свой мотоцикл в промежуток между двумя «студебеккерами». Однако Берзарин не учел, что сзади «студебеккера» под кузовом был приварен специальный крюк для буксирования орудий. Он ударился головой об этот крюк и погиб. От сильного удара вылетел из коляски сержант, размозжив голову о камни мостовой.

Я поручил следователям составить постановление о прекращении дела, а сам поехал к генералу Л. И. Яченину. Прокурор фронта выслушал меня, не прерывая, а когда я закончил доклад, спросил:

— Где сейчас водитель?

— Под охраной...

— Вызовите его, объявите постановление и скажите ему, чтобы он как можно скорее убирался из Берлина, догоняя свою колонну. Не дай бог, найдется какая-нибудь горячая голова и пристукнет его. Будет еще одна бессмысленная жертва. К девяти вечера пришлите мне постановление и все дело. Я сам доложу маршалу, мне это легче.