— Значит, бросай фронт и уходи?

— Да неужто же свою голову под генеральскую пулю подставлять, господин поручик?

Я не успеваю ответить, да, откровенно говоря, и не знаю, что ответить: горнист трубит сбор на обед.

— Разрешите идти, господин поручик? — обрадовавшись случаю прекратить этот, слишком, пожалуй, откровенный разговор, обращается ко мне Ковалев.

— Идите. А Калашников останется со мной.

Мы медленно идем к столовой и оба молчим.

— Ну, Калашников, говори: что читал? — спрашиваю я.

Калашников медлит с ответом. Он внимательно вглядывается в мои глаза, словно хочет понять, выдам я его или смолчу.

— Ленина читал, — наконец отвечает Калашников.

— Ленина?.. Покажи.

— Вам, господин поручик?.. Будь на то одна моя воля, показал бы. Верю — не выдадите. Однако не имею на то никакого права: должен с товарищами посоветоваться. Как решат, так и будет. Только думаю, сумлеваться вам не приходится — разрешат. Ребята вас вон с какого времени знают. Да и товарищ... господин подпоручик Денисов о вас добром отзывается.

Так вот, оказывается, как все круто ломается в армии: не приказ офицера, а воля товарищей — высший закон. [36]

— Значит, все-таки решили бросать фронт, Калашников?

— Это еще надо думу думать, господин поручик. Одно только понятно нам: войне конец, и в наступление не пойдем. Потому, приспело время собственной солдатской рукой свою жизнь определять. Чужие руки, видать, не очень-то нам подходящие: мягко стелют, да жестко спать. А своя рука не обманет... Разрешите идти?

— Иди, Калашников.

* * *

В наспех сколоченном из бревен помещении офицерского собрания идет первое заседание полковой ячейки Союза офицеров. На него приглашены все командиры батальонов, адъютанты, командиры рот и кое-кто из младших офицеров.

— Господа, — открывает собрание капитан Яновский, командир нашего второго батальона. — Мы, офицеры, боевые защитники родины, передовая интеллигенция, не можем не воспользоваться возможностью, предоставленной нам революцией. У офицеров есть свои профессиональные интересы, защищать которые мы можем только сами, объединившись в крепкий спаянный союз. Мы должны иметь голос в стране, где после векового насилия над правами человека наконец руками всего народа создается своя демократическая республика...

Раздаются аплодисменты. Горячее всех аплодируют командир батальона полковник Ляшко и поручик Ослендер.

— Положения о Союзе у нас еще нет, но имеются указания, с которыми господа офицеры могут познакомиться. Кто хочет высказаться — прошу.

В задних рядах сидит группа молодых офицеров. Они о чем-то горячо переговариваются. Наконец поднимается подпоручик Денисов.

— Прошу дать мне слово.

— Слово предоставляется подпоручику Денисову.

Выждав, когда утихнут разговоры, Денисов начинает.

— Я считаю, что создание Союза офицеров, — отчеканивая каждое слово, говорит он, — дело контрреволюционное и поэтому нам ненужное. У нас уже есть полковой комитет, заботящийся об интересах солдат и офицеров. [37] Идея же создания Союза офицеров родилась в голове человека, чуждого и враждебного задачам революции. И если мы действительно передовая интеллигенция, то должны понять, что наше место в передовых рядах борцов за власть рабочих и крестьян. Это наша первая задача. А наша вторая задача — не допускать агитации за бессмысленное наступление, за войну до победного конца. Какое уж тут наступление! «Не до жиру, быть бы живу».

— Позор! — кричит с места подпоручик Максимов. — Это преступление! Вы действуете в пользу врага! Вы...

Аплодисменты в задних рядах заглушают слова Максимова.

— Подпоручик Денисов, — сухо бросает Яновский. — Здесь не митинг. Агитацией прошу не заниматься. Повторяю: если вам угодно продолжать, говорите по существу.

— А разве это не существо, господин капитан, что солдаты не верят Временному правительству, не верят меньшевикам и эсерам? И, значит, скоро — скорее, чем вы думаете, господа, — солдаты рука об руку с народом потребуют смены правительства. А когда власть перейдет в руки тех, кому верит народ, тогда мы и будем решать вопрос о войне и мире...

Я целиком на стороне Денисова. Мне хочется высказать свое мнение. Но я робею: мне так редко приходилось выступать, и я никак не могу найти нужные слова.

И все же я выступаю.

— Господа! Подпоручик Денисов прав. Мы, офицеры, не смеем в такое время отрываться от солдат. Наоборот, мы должны быть с ними, знать их мысли, руководить ими, вести их...

Меня перебивает Яновский.

— Союз офицеров, господа, — общество добровольное, и кто не согласен с идеей создания Союза, который, повторяю, должен защищать интересы и права офицерства, тот...

— Прошу разрешить мне оставить собрание, господин капитан, — раздается спокойный, твердый голос Денисова.

— Сделайте одолжение... Именно это я и хотел сказать: кто не согласен, может удалиться.

Под косыми взглядами оставшихся вместе с Денисовым и группой молодых офицеров выхожу и я. [38]

Как потом стало известно, Яновский предложил желающим записаться в Союз. Однако, очевидно, выступление Денисова сыграло свою роль: записалось всего лишь несколько человек. Кроме Яновского, среди них Максимов, Ослендер и, к моему удивлению, мой приятель подпоручик Кулагин.

Командир полка подполковник Покровский во время собрания молчал. Когда его спросили, как ему угодно поступить, он твердо ответил: «Я не вижу необходимости создавать в полку организацию офицеров и от вступления воздерживаюсь»...

— Ну, Алексей, первое боевое крещение получено? — внимательно взглянув на меня, говорит Денисов. — Теперь держись, господа Яновские тебе этого не простят.

— Ну и черт с ними.

— Как сказать. Их много, ты один... А в одиночку бороться трудновато... Да, кстати, чуть не забыл. Завтра утром собирается полковой комитет и хочет пригласить тебя. Так что далеко не отлучайся: пришлем за тобой вестового.

— А зачем я понадобился полковому комитету?

— Не знаю, — улыбается Денисов. — Надо полагать, хотят с тобой поговорить: ведь ты долгое время не был в полку.

На заседании представителей от рот произошло то, чего я никак не ожидал: меня единогласно выбрали членом полкового комитета.

Все это произошло так неожиданно, так быстро, что я понял только одно: вопрос о моем избрании был решен заранее, и в комитете очень прислушиваются к мнению Денисова и Калашникова.

Я растерялся.

— Смогу ли быть полезным в этом деле? Ведь до сих пор никогда не работал в комитете...

— Когда ты родился, тоже ведь поначалу не ходил и даже не ползал, — засмеялся Денисов. — А вот за войну сколько дорог истоптал — не счесть...

После заседания полкового комитета захожу в землянку Денисова.

— Помнишь, Алексей, наш разговор в вагоне? — спрашивает Денисов. — Я тогда сказал, что ты к нам придешь. Как будто к этому двигается. А? [39]

— Как будто. Только я ничего толком не знаю о вас, большевиках. Да и вы особняком держитесь, — и рассказываю ему о моей последней встрече с Калашниковым.

— Слышал, слышал, — улыбается Денисов. — Ну, а насчет того, что особняком, это ты зря, Алексей. Мы к тебе все время приглядывались и теперь как будто знаем, чем ты дышишь. А вот что о нас тебе ничего не известно, это правда. И это никуда не годится... Знаешь что, приходи ко мне как-нибудь после занятий. Я тебе дам почитать программу и устав партии. Найдем и еще кое-что. Только на многое ты не надейся. Мы сами на голодном пайке сидим: сейчас трудно нашу литературу раздобыть — господа Яновские, как цепные псы, все пути-дороги к нам сторожат. Вот и будем с тобой вместе читать: я ведь тоже не ахти какой грамотей в этом деле. Вместе и будем плавать — авось не утонем...

Когда мы прощаемся, Денисов неожиданно спрашивает:

— Скажи, Алексей, где работает та сестра, что ехала с тобой в вагоне?.. Да ты что загрустил?

— Нет, не загрустил, — кривлю я душой: Зина до сих пор не ответила на мое письмо, которое я отправил сразу же, как только вернулся в полк, и на сердце у меня действительно было тоскливо. — Зовут ее Зинаида Афанасьевна Руднева. Работает в госпитале, в Маневичах.

— Этого мне мало. Кто она такая? Почему к нам в армию пожаловала? Мужа ищет?

Охотно рассказываю все, что знаю о Зине, но тут меня берет сомнение.

— А зачем тебе все это, Митя?

— Ну-ну, не пугайся. Поперек твоей дороги не встану. Просто такой уж у меня характер: любопытен я к людям. Особенно к хорошим. А Зина как будто хорошая, — задумчиво говорит Денисов...

Выйдя из землянки, неожиданно встречаю Максимова. Мелькает мысль, что он поджидал меня.

— Поручик Гречкин, прошу вас на минуту задержаться.

Меня поражает этот сухой, официальный тон, это обращение на «вы».

— Полагаю долгом сообщить вам, что ваше выступление на офицерском собрании считаю недостойным русского [40] офицера. К тому же ваша дружба с большевиками, разлагающими армию, усугубляет мое заключение, — и Максимов кивает головой в сторону землянки Денисова. — Поэтому с этих пор я не считаю вас своим другом. Вот все, что я хотел вам сказать, поручик.

Максимов, козырнув, резко поворачивается и уходит.

* * *

Август выдался пасмурным и дождливым. Занятия с солдатами дальше повторения материальной части да простейших тактических упражнений не шли. Только один раз командир полка удосужился провести тактические занятия батальонов, почему-то громко назвав их маневрами. Разбор этих «маневров» ничего нового, конечно, не дал.

Словом, ученья проходили лениво, скучно, как надоедливая обязанность. И только когда они заканчивались, офицеры оживали, горячо обсуждали, что предпринять: сыграть пульку, сразиться в «шмен-де-фер» или пойти к знакомым девушкам.

В последние дни после занятий я частенько заходил к Денисову, и мы штудировали с ним программу большевистской партии, ее устав и то немногое, что удалось раздобыть нашей полковой ячейке: старые номера «Правды» и «Окопной правды», кое-какие листовки и, главное, Апрельские тезисы В. И. Ленина. И с каждым днем мне казалось, что я зорче, полнее, разумнее оцениваю все то большое, неповторимое, небывалое, что творится в стране.