Мне становилось ясным, что войну пора кончать, что наивно ждать добра от Временного правительства и Советам надо как можно скорее брать власть в свои руки, чтобы начать строить свободную и справедливую жизнь на земле.

И всякий раз я вспоминал Зину. Пусть невольно, пусть ощупью, повинуясь не разуму, а сердцу, она первая заставила меня думать и вывела на этот новый, единственно верный путь.

Но от нее по-прежнему не было писем, а я мучился, тосковал, но не решался выехать в Маневичи: то ли глупая гордость не позволяла, то ли моя обычная проклятая робость.

Сегодня после занятий поручик Ослендер усиленно уговаривает нас отправиться верхами в фольварк пани Домбровской. [41]

— Нет, вы даже не представляете, господа, что вас ждет! Усадьба несколько раз переходила из рук в руки, — от нас к немцам, от немцев к нам, — но все цело. Буквально все! Словно войны не было. А какая роскошь, какой вкус! Белый рояль, мебель, обитая французским шелком, и ковры такие, что ступишь и утонешь. А главное — женщины. Хозяйка — царица. Дочери — пальчики оближешь: грациозны, остроумны, милы и... доступны... Ну какой смысл таскаться в Маневичи к нашим сестрам? Глупые пресные девчонки. А тут шик, острота ощущений, пикантность. Сразу видна порода... Нет, нет, вас я не приглашаю, поручик, — обращается ко мне Ослендер. — Знаю, вы тоскуете по Зиночке из Маневичей. Что ж, остается только отдать должное вашему вкусу. Она милее, чем все прочие... Так как же, господа, поедем?..

Я не отвечаю Ослендеру. Я вообще плохо понимаю, о чем они говорят. Только что получено письмо от Зины, и мне хочется одного: уйти подальше от людей и еще раз перечитать его.

Забираюсь в густые кусты у дороги.

Письмо Зины короткое, торопливое и не совсем понятное.

«Алеша, милый! Не сердись на гадкую Зину за то, что она так долго тебе не отвечала. Причин тому много. Прежде всего, занята сверх головы. Работы столько, что вздохнуть некогда. И какой работы! Настоящей! Первый раз в жизни! Затем каждый день собиралась приехать к тебе — и всякий раз неудача: когда есть время — нет причин ехать, когда есть причина — держит работа. Ехать же к вам с нашими сестрами не могу: гадко, грязно.

Ты был прав, Алеша: здесь, на фронте, есть хорошие и плохие люди. Познакомилась с двумя офицерами из твоего полка. Один — дрянной, другой — настоящий. Очень настоящий! (последнее слово подчеркнуто дважды). Но обо всем этом сама расскажу, когда приеду. А приеду через день — два непременно («непременно» подчеркнуто трижды).

Как мне хочется тебя видеть, Алеша. Как не хватает тебя, мой хороший, любимый.

Твоя Зина.

P. S. Можешь меня поздравить: у меня есть еще одна настоящая работа. Но о ней, вероятно, ты все знаешь». [42]

Нет, я знал только одно: Зина меня любит. И ничего другого я знать не хотел...

Издали послышался приближающийся топот лошадей и скрип колес. Потом возбужденные женские голоса.

В знакомом мне полковом экипаже на переднем сиденье — адъютант командира батальона капитана Яновского, на заднем — две сестры милосердия. Одна из них Вера, та, что частенько приезжает к Яновскому.

— Самоуправство! Безобразие! Какое они имеют право вмешиваться в личные дела командира! — негодующе бросает Вера.

— Чепуха. Что они могут сделать с капитаном? — невозмутимо отвечает вторая сестра.

Проехал экипаж, а слева, там, где расположился наш второй батальон, раздается гул гневных голосов.

Быстро иду к нашим землянкам. Гул нарастает. Такое впечатление, будто идет многолюдное бурное собрание.

Уже доносятся резкие выкрики: «Чего с ним разговаривать! На поганую осину таких субчиков!.. Правильно!.. Бери его!..»

Пробравшись наконец через густой кустарник, выхожу на поляну.

Толпа солдат. Пожалуй, здесь не только наш батальон — я вижу кое-кого из других подразделений.

На пеньке у своей землянки, окруженный тесным кольцом солдат, стоит Яновский. Он бледен как полотно. Среди общего гула раздается его взволнованный, растерянный голос:

— Смирно!.. Внимание!.. Дайте мне сказать...

— Тоже мне, смирно! — насмешливо грохочет в ответ солдатский бас.

Как эхо, вторит ему толпа.

— Долой!

— Убрать с должности! Арестовать!

— Буде измываться над нашим братом!

И, покрывая все голоса, несется из задних рядов:

— Бей его!..

Кольцо грозно сжимается вокруг Яновского.

У меня кружится голова. Впервые вижу солдат, озлобленных, одержимых ненавистью, готовых на расправу.

Этого нельзя допустить. Нельзя... [43]

Протискиваюсь к Яновскому, вскакиваю на пустой патронный ящик.

— Товарищи солдаты!

Толпа стихает. Все смотрят на меня и ждут. Чувствую, от моих слов зависит жизнь Яновского.

— Я, как член полкового комитета, вместе с вами, товарищи солдаты, несу ответственность за порядок в полку. Вы обвиняете капитана Яновского. Не знаю, в чем он виноват. Но какая бы вина ни была, нельзя допустить расправы без суда. За самосуд мы будем отвечать — вы и выбранный вами полковой комитет.

— Правильно... По закону надо,—раздается неуверенный голос и тут же тонет в злых выкриках:

— Закон? Знаем мы ваш закон!

— У нас свой закон. Солдатский!

Поднимаю руку. Толпа снова стихает.

— Предлагаю немедленно вызвать полковой комитет и командира полка. Они решат, как поступить с Яновским.

— Правильно! Правильно! — несутся голоса. Это, очевидно, солдаты моей роты поддерживают своего командира. Но тут же злая реплика.

— Сам небось в свой офицерский союз записался и заступается за дружка.

Чувствую, как от обиды кровь приливает к лицу, но знаю, отчетливо знаю — спасти положение может только моя выдержка.

— Предлагаю послать делегатами солдат Куликова и Федченко. Нет возражений? Согласны? Посылаем?

— Можно... Пусть идут.

— Яновского взять под стражу!

— Не убегу. Не преступник, — цедит сквозь зубы Яновский.

— Надзор за Яновским беру на себя, — твердо заявляю я.

Делегаты уходят, и толпа, за минуту перед этим раздраженная, гневная, готовая растерзать Яновского, тиха и беззлобна.

Солдаты вынимают кисеты, закуривают.

— Петряев, дай на цигарку.

— Ишь ты...

— Ну-ну, сыпь, не жалей... [44]

Наступают сумерки. Солнце уже опускается за лес, и на фоне оранжево-красного заката сосны стоят четкими черными силуэтами.

Оглядываю поляну. Как на зло, Денисова нет — он уехал зачем-то в Маневичи вместе с Калашниковым.

Я почему-то уверен: будь они здесь, все кончилось бы благополучно...

Проходят долгие полчаса — время, достаточное, чтобы вернулись делегаты, но их нет.

Перекур кончился. Солдаты переглядываются друг с другом. Кое-кто, растянувшись на траве, дремлет. Но большинство нервничает.

— Сколько можно ждать?

— Арестовать капитана!

— Солдатским судом судить!

И снова толпа медленно, грозно стягивает кольцо вокруг Яновского.

Становится жутко. Не знаю, как поступить, как сдержать эту потерявшую терпение толпу.

— Бери его! Чего ждать!

Высокий худой солдат с глубоко запавшими глазами решительно проталкивается к Яновскому. Его длинные жилистые руки судорожно сжаты в кулаки.

Что делать?

Соскакиваю с патронного ящика и вдруг слышу:

— Идут!.. Идут!

Действительно, из-за небольшой березовой рощицы появляется группа людей. Впереди размашисто шагает командир полка подполковник Покровский, за ним комиссар Временного правительства, члены полкового комитета, два штабных офицера.

Подойдя к Яновскому, командир полка громко обращается к солдатам:

— Прошу кого-нибудь одного коротко рассказать, в чем дело.

Солдаты молчат. Никто не решается выступить первым.

— Харитонов, выходи, рассказывай, — раздается наконец голос из толпы.

Харитонов вначале неуверенно, сбиваясь и путаясь, но потом все глаже рассказывает, и вначале, право же, трудно ему поверить — так омерзителен поступок Яновского. [45]

Оказывается, сегодня капитан пьянствовал в компании двух сестер, очевидно тех, которых я видел недавно в экипаже. Прислуживал им вестовой Яновского, солдат Маслов.

Сестры захмелели и после ужина потребовали чаю. Маслов бросился разогревать чайник, но дрова оказались сырыми и долго не разгорались.

Сестры возмутились. Яновский выскочил из землянки, подбежал к Маслову, раздувавшему костер, и ударил его сзади по голове так, что солдат ткнулся лицом в горящие дрова.

Когда чай наконец был подан, пьяные сестры закапризничали, заявив, что чай пахнет керосином. Яновский пришел в ярость и швырнул в Маслова стакан с горячим чаем. Стакан угодил солдату в висок и поранил глаз. Обливаясь кровью, Маслов прибежал в свой барак. Сейчас он у полкового врача...

Кончил Харитонов, и почти тотчас же раздается взволнованный голос Яновского.

— Господин подполковник, позвольте мне слово. Здесь неверно изложены обстоятельства дела. Разрешите мне слово...

— Не разрешаю! — сухо бросает в его сторону Покровский. — Солдаты, вы мне верите?

Эти слова так неожиданны, что толпа замирает.

— Вы пригласили меня для того, чтобы я принял решение по поводу поведения капитана Яновского, — спокойно продолжает Покровский. — Вот я вас и спрашиваю: доверяете мне или не доверяете?

— Доверяем, — раздается голос где-то в задних рядах, и, словно нехотя, ему откликается еще десяток солдат. — Доверяем... Доверяем...

— Так вот, если доверяете, слушайте мое решение. Капитан Яновский отстраняется от должности командира батальона. Назначается расследование дела, в котором он обвиняется, для привлечения его к ответственности. До окончания следствия капитан Яновский берется под наблюдение офицеров штаба полка.

И сразу же несутся выкрики из толпы.

— Якое там наблюдение! Зараз его арестовать, и все!

— В штаб не давать! Пусть в батальоне сидит. Под нашей солдатской охраной.

— Арестовать!.. [46]

— Прежде чем арестовывать, надо провести следствие, — пытается возражать командир полка.