Нажимает кнопку звонка. Входит адъютант.

— Обоих, кто подписал эти счета, немедленно ко мне! Немедленно! А счета вернешь мне. Понял?

Потом резко отодвигает стул и широкими шагами меряет кабинет. Я знаю: это успокаивает генерала.

— Пятый десяток живу на свете, а вот этого никак не могу понять, — остановившись наконец около меня, уже относительно спокойно говорит он. — Нет, не то, чтобы не разумию, а не могу кулаком не трахнуть... Ну ладно, есть люди, которые нас ненавидят. Це понятно: трясутся за свою поганую шкуру, за свою тугую мошну, боятся потерять власть над людьми. Но какая наглость! Какая наглость!.. Плати им гроши за то, что мы пролили реки крови за них. Плати за то, что мы восстановили [227] разрушенное врагом. Завтра они потребуют денег за погибших на Украине австрийских офицеров, грабивших и убивавших советскую людину... Нет, таких счетов фашистам они не писали. Так почему же пишут нам? Может, наше человеческое отношение к побежденному считают нашей слабостью?.. Может быть...

Никита Федотович прав: счета действительно возмутительны.

Первый из них, тот, что на 250 шиллингов, подписан директором РАВАК — так называется австрийский радиоцентр. Он просит оплатить издержки на трансляцию церемонии и митинга при передаче восстановленного нами Флорисдорфского моста.

Автор второго счета — заведующий лечебными заведениями Вены. Он очень лаконично требует внести 18 тысяч шиллингов за медицинское обслуживание советских солдат, находившихся на излечении в венских больницах.

Дело в том, что бои за Вену были тяжелы. Мы не смогли вовремя подтянуть к переднему краю нужного количества госпиталей и были вынуждены передать часть наших раненых венским лечебным заведениям. И вот теперь с нас требуют за это плату.

— Товарищ генерал, — докладывает вошедший адъютант. — Директору РАВАК и главному врачу ваше приказание передано. Будут немедленно.

— Говорил с ними лично?

— Лично, товарищ генерал...

Примерно через полчаса первым входит пожилой, узкоплечий, длиннолицый чиновник. Его редкие волосы щедро нафабрены и тщательно причесаны на пробор. Маленькие глазки трусливо бегают из стороны в сторону.

— Вы директор РАВАКа? — сухо спрашивает генерал.

— Нет, я его заместитель. Господин директор болен.

— Болен? Но ведь двадцать минут назад с ним говорили по телефону.

— Совершенно верно. Но он плохо себя чувствует и прислал меня.

— Понятно... Вам известна эта бумажка? — спрашивает генерал, и я вижу — он снова начинает раздражаться.

Чиновник бросает беглый взгляд на счет и тут же, подобострастно склонив голову, начинает извиняться. [228]

— О, это ошибка! Досадная ошибка нашего технического персонала... Сейчас так трудно со служащими — война поглотила наиболее опытных. Приходится брать буквально с улицы. И вот результат...

— Однако под этим документом стоит подпись не писаря, а самого директора. Надеюсь, он у вас взят не с улицы? Причем же здесь писарь?

— Конечно, конечно, вы правы, господин комендант. Мы просим извинения. Это так прискорбно...

— Це не прискорбно — це погано!—резко обрывает Лебеденко. — Короче, счет я не оплачу. Передайте вашему директору, что я знаю, якая у него хвороба. И советую сегодня — слышите, сегодня! — доложить бургомистру о нашем с вами разговоре. Пусть он поговорит с господином Кернером, как надо подбирать служащих. Нет, не писарей, а ответственных служащих вашего учреждения. Ясно? Все!

— Будет исполнено... Будет в точности исполнено, — невнятно бормочет чиновник. — Позвольте взять обратно этот злополучный счет?

— Нет, счет я сохраню у себя. Может быть, когда-нибудь откроется музей уходящей в прошлое человеческой неблагодарности, мерзости, хамства... «Хамство» отставить, Авдеев. Не переводи... Так ваш счет я в тот музей отдам.

— Прошу извинить... Прошу извинить, — еле слышно повторяет чиновник и, низко кланяясь, выскальзывает из кабинета...

Почти тотчас же входит профессор (я, к сожалению, забыл его фамилию), ведающий лечебными учреждениями Вены.

Он совсем не похож на недавнего чинушу. Высокий, в меру полный, представительный мужчина лет под пятьдесят. Густые, чуть вьющиеся седые волосы. Холодное лицо с небольшой, тщательно подстриженной бородкой. И неторопливые, размеренные движения.

— Эту бумажку подписали вы? — без всякого предисловия резко опрашивает генерал, протягивая посетителю счет.

Профессор спокойно, медленно берет счет и внимательно читает. Потом зачем-то поворачивает его оборотной стороной, словно хочет еще раз удостовериться, что там ничего не написано. Он делает все это так обстоятельно, [229] будто проводит серьезный, требующий особой точности, научный опыт.

— Да, этот документ подписал я, — протягивая счет генералу, отвечает профессор. — Судя по вашему тону, господин комендант, он вас не удовлетворяет, этот счет?

— Да, он меня не удовлетворяет.

— Вы правы. Это оплошность нашего аппарата. К счету не приложен список ваших солдат, находившихся на излечении, и сроки пребывания их в наших лечебных учреждениях. Все это точно отражено в регистрационных книгах центральной поликлиники и будет предъявлено вам не позднее завтрашнего дня.

— Нет, меня не интересует этот список! Меня не удовлетворяет сам счет.

— Простите, но мне недостаточно ясна ваша мысль, господин комендант. Ваши солдаты проходили лечение в наших больницах. Всякое лечение связано с какими-то материальными затратами. И мне казалось вполне логичным и закономерным просить вас о возмещении наших расходов. Как же иначе?

— Как иначе? — переспрашивает генерал, и я вижу, что он еле сдерживает себя. — А что бы вы сказали, господин профессор, если бы я представил вам встречный счет? Счет на оплату нашей крови, пролитой за освобождение Австрии от фашизма? Вот только не знаю, как оценивается у вас капля крови советского солдата. Или, может быть, это тоже записано в ваших регистрационных книгах?

Профессор не ожидал такой реплики. Он явно смущен. От его недавней самоуверенности не осталось и следа.

— О, вы меня не так поняли, господин комендант. Мы благодарны Советской Армии. Бесконечно благодарны...

— Нет, я вас правильно понял, профессор, — резко перебивает Лебеденко. — Кровь наших солдат вы оплачиваете благодарностью, а за марлю и аспирин — гроши на стол.

— Нет, нет, это не так, конечно, — сбивчиво бормочет профессор, на этот раз смахивая на нерадивого студента, пытавшегося было обмануть преподавателя. — Но как же вы советуете мне поступить, господин комендант? — беспомощно обращается он к генералу. [230]

— Никаких советов давать не буду. Обратитесь за советом к господину Кернеру. Больше не задерживаю.

Профессор растерянно смотрит на коменданта и направляется к двери.

— Клистирная трубка! — крупно шагая по кабинету, все еще не может успокоиться Никита Федотович. — Повстречался бы он мне в те времена, у Котовского, я бы показал ему его паршивые счета, разъяснил бы что к чему.

Потом своим характерным жестом проводит широкой ладонью по лицу, словно смывает все хлопоты, заботы напряженного дня, и уже другим, веселым, молодым голосом говорит.

— Прошу чаю! Покрепче...

Поздним вечером в кабинете генерала сидит бургомистр. Кернер сутулится больше, чем обычно. Под глазами легли темные тени. Видно, и ему нелегко дается трудный, нервный, суматошный день.

— Мне стыдно за моих соотечественников, господин комендант. Очень стыдно, — медленно говорит он. — Я еще не разобрался, что это: тупость, политическое невежество, редкая бестактность или вражеский выпад. Завтра я займусь этим делом и, если возникнет необходимость, не остановлюсь перед отстранением их от должности. Поверьте, я хорошо понимаю ваше отношение ко всему этому: ведь я тоже солдат, бывший солдат. Но что поделаешь — в семье не без урода.

Примечания

{1}Стой! (нем.).

{2}Брат! Брат! (нем.).

{3}Глава из книги.

{4}Елена (франц.).

{5}Обаяние (франц.).

{6}Прелестно! (франц.).

{7}Увы, мой генерал (франц.).

{8}Боже мой (франц.).