— И ни разу не попали? — удивился я.

— Попадают. Но блиндажик там крепкий. Снаряды ложатся кучно. Немцы стали нервными, на каждый наш чох выбрасывают сотни снарядов и часто напрасно. А мы экономим боеприпасы для решительного удара.

Мне показалось, что командир полка хотя и говорит, что надо заставить противника нервничать, а сам вовсе не был спокойным, да и сидящие за столом офицеры не проявляли особого энтузиазма: веселого на именинах было мало. Взрывы чередовались в строгой последовательности. Немецкие артиллеристы работали ритмично, как автоматы. Разведчик пытался оживить компанию, разлил по стаканчикам вино и предложил тост: «Смерть фашизму!». Сергей Гаврилович сделал рукой вялый жест, и тост не состоялся. На столе стояла нетронутой бутылка портвейна с нарядной этикеткой, как бы для украшения. Я даже удивился, к чему такая декорация. Огарок свечи догорал. На стол снова водрузили бензиновую коптилку.

— Что-то сегодня фрицы долго стреляют. Ты какую свечу там поставил? — громко спросил подполковник.

— Бензиновую горелку, — ответил ординарец откуда-то из темноты. — На целую ночь хватит!

Солодилов недовольно поморщился. Чем-то не устраивала его эта назойливая немецкая канонада. Но немцы вдруг прекратили огонь. Именинник обрадовался. [144]

— Яша, мигом беги проверь, что случилось. Огарков больше не зажигать!..

«Странно, — думал я, — сами же организовали приманку для немецких артиллеристов, а теперь радуются, что те бросили стрелять».

Через некоторое время в дверях подвала появился ординарец и с ним бледная как полотно худая женщина с суровым лицом. Она стояла в дверях и смотрела на собравшихся офицеров испуганными глазами. Подполковник вскочил со стула и быстро подбежал к ней.

— Доктор, что с вами?

Он торопливо снял с нее шинель, шапку и усадил на свой стул. Женщина привычным жестом поправила растрепанные волосы, одернула гимнастерку и только после этого попыталась улыбнуться.

— Больше часа сидела на вашей старой батарее, пока не догадалась потушить эту проклятую коптилку. Думала, что без огня страшно будет, а потом поняла — бьют по огню, — устало говорила женщина.

— Как вас занесло туда?

— Хотела быстрей. Ведь сказали, что у вас раненый офицер из штаба армии. Меня послали помочь. Вот я и торопилась. Пошла прямой дорогой. А как начали стрелять, бегом в блиндаж. Там и сидела как дура.

— Офицер-то и ранен не был, а всего лишь контужен, — поспешил успокоить я гостью.

— Так и думала. Догадалась, что «батя» приглашает меня отметить день его рождения, — сказала она, кивнув в сторону подполковника. — Все же покажитесь, — добавила врач.

Она оживилась, лицо стало миловидным. У меня ничего не болело, кроме колена, и я отказывался от осмотра. Врач настояла. Пришлось снимать сапоги и показывать свои ноги.

Офицеры подтрунивали над женщиной. Каждый понимал, в какое тяжелое положение попала она, и смеялись только для того, чтобы успокоить ее хоть немного. Гостья теперь и сама иронически относилась к своим страхам, оживленно рассказывала о том, как ей в голову пришла мысль погасить бензиновую горелку и как после этого в темноте стало еще страшнее, хотя стрелять перестали. [145]

— Я совсем растерялась и не знала, куда мне идти. Если бы не пришел Яша, до сих пор ревела бы там, в блиндаже, — говорила она, уже улыбаясь.

Подполковник в раздумье покачивал головой и помалкивал.

Мы распрощались с ним уже на рассвете. Ночь серела, мороз совсем ослаб, но меня знобило. Голова кружилась не то от выпитого вина, не то от легкой контузии, и я полной грудью вдыхал свежий воздух. Пришлось завернуть в артиллерийский дивизион. С трудом втиснулся в тесную щель наблюдательного пункта командира дивизиона.

— Это и есть мое жилье, — сказал незнакомый капитан. — Не удивляйтесь: чем оно теснее, тем меньше вероятность его разрушения.

Осмотревшись, я в конце щели заметил стереотрубу, около которой сидел боец.

— Это дежурный наблюдатель, — объяснил командир, заметив мое удивление. — Он, наверно, уснул. Лишь пушка может разбудить его. Да и то только та, которая будет стрелять прямой наводкой.

Я все же растолкал бойца. Тот сполз с подставки, уступая мне место. Он решил, что я хочу наблюдать. Мы с трудом поменялись местами.

Приложившись к окулярам стереотрубы, я легко обнаружил передний край немецкой обороны. В утренней мгле можно было разглядеть, как над всеми снежными буграми вьются дымки, кое-где из-под снега вылетают искорки. Там тоже просыпаются. Вдалеке видны фигуры немцев, медленно идущих прямо по снегу. А вот совсем рядом из траншеи вылез солдат, набрал котелок снега и скрылся. Нет нужды выслеживать днем так упорно каждого солдата и бить по одному. Сейчас можно бы стрелять свободно, без промаха. Этими мыслями я поделился с капитаном.

— Сейчас, — стал объяснять мне капитан, — воюют наши наблюдатели. По движению немцев утром многое можно узнать: где наблюдательный пункт, где склады боеприпасов, где просто землянки. Все это наносится на схему обороны. Если хотите, посмотрите на эту вот бумагу.

Но меня интересовали не цели, а люди. На схеме [146] все ясно. А вот почему немцы пренебрегают опасностью?

— Почему? — переспросил капитан. — А вот послушайте, прочту вам перевод одного интересного документа. — Он порылся в полевой сумке, извлек несколько листиков исписанной бумаги и начал читать: «Солдаты противника обстреливают наш участок ружейно-пулеметным огнем, требуя и от нас ведения ответного огня. Их огонь мешает нам улучшать оборону. Противник беспрепятственно разгуливает днем и ночью на своем участке, как ему заблагорассудится. Почему? Наши солдаты инертны. Лишний выстрел по кустам и по людям не мешает. Надо нарушать покой противника. Командирам всех степеней расшевеливать солдат от их инертности и сделать их более активными в обороне. Солдаты меньше будут заняты посторонними мыслями».

— По-видимому, мысли солдатские не нравятся немецкому командиру, — комментировал капитан. — Это писал командир какой-то гренадерской части гитлеровцев. Сами немцы ответили на сложный для нас вопрос. Инертность, обреченность, безвольность — меткая характеристика состояния их войск.

Беспокойная ночь

Большой лесной массив почти не тронут огнем фашистской артиллерии. На опушке леса в землю зарылись артиллеристы, разведчики, связисты. Для командования в лесу сооружены просторные блиндажи с надежными перекрытиями.

Некоторое время мы удивлялись, почему гитлеровцы не обстреливают лес. Это выяснилось самым неожиданным образом. По льду реки в расположение наших войск пробрался поляк. Он был небольшого роста, весь гладенький, с брюшком, похожий на откормленного сынка. После задержания поляк потребовал, чтобы его немедленно отправили в штаб. Там он назвался управляющим имениями какого-то ясновельможного пана и попросил с командования расписку за лес, использованный нашими войсками для строительства блиндажей и укреплений.

— После войны вам придется уплатить по счету, — сказал задержанный командиру дивизии, который из любопытства сам опрашивал чудака. [147]

— А вы случайно не знаете, почему немцы не трогают вот этот участок? — спросил генерал.

— Не можно стрелять по нашему лесу. Ведь генерал фон Лютвяц — большой друг моему хозяину! Они вместе не один раз охотились в этом лесу на коз. Он не будет причинять неприятности моему шефу! — убежденно ответил толстяк.

— А почему же уничтожается тот лес? — показал на изуродованный лесной массив генерал.

Управляющий пожал плечами. Генерал усмехнулся и приказал отправить коротконогого защитника интересов ясновельможного пана в тыл, для выяснения его истинных намерений.

Поздно вечером в просторном блиндаже собралась группа офицеров. Ярко горела электрическая лампочка. Гладко выстроганные дощатые стены сверкали белизной. Аромат сосновой смолы наполнял воздух. Офицер разведывательного отдела подполковник Гришко рассказывал собравшимся о противнике. Стоя у карты, испещренной синими линиями, кружочками, цифрами, он уверенно называл номера немецких дивизий, их численность и вооружение. Многих командиров частей противника он называл по фамилиям и давал им краткую характеристику. Все это было уже известно и не вызывало у собравшихся особого интереса, офицеры рассеянно скользили глазами по карте, приколотой к стене. Но как только подполковник перешел к характеристике укреплений противника, внимание обострилось: эти укрепления надо было преодолеть в предстоящем бою!

Слушая рассказ подполковника, каждый из командиров невольно задумался: а вдруг эта громада стали и бетона окажется непробиваемой? Сколько жертв придется принести на подступах к немецким границам, если нам не удастся с ходу прорвать укрепленный район?..

К карте подошел грузный, уже в годах, начальник инженерных войск 69-й армии генерал-майор С. Г. Шапиро. Он пристально посмотрел на пеструю полосу немецкой обороны и медленно произнес:

— Оборона прочная! Хорошо поработали инженеры противника.

— Ты выступаешь, словно представитель немецкого командования, — перебил его кто-то из присутствующих друзей. [148]

— Я просто даю объективную оценку, — продолжал генерал. — Ведь громить слабого противника легко. А вот разбить сильного, значит — показать мастерство, стойкость, волю к победе. Недооценивать силу противника нельзя. Я смотрю на эту карту и думаю о наших саперах, тяжело им будет, такой обороны перед нами еще не было.

Шапиро выразил мысль всех присутствующих. Никто из нас не боялся трудностей. Никто не сомневался в положительном исходе сражения, но у всех было сознание большой ответственности за успешное выполнение боевой задачи. Каждый думал о солдатах: пехотинцах, саперах, танкистах, артиллеристах. Это им придется ломать укрепления противника.