— Что вы там видите?

— Подожди минуту, — ответил тот не оборачиваясь.

Все молчали. Генерал вынул из портсигара папиросу, закурил. Командир батальона, наблюдавший эту сцену, нетерпеливо тронул солдата за плечо. Тот быстро повернулся и замер от удивления.

— Ну, что там увидел? — спросил, улыбаясь, комдив.

— Виноват, товарищ генерал. Я думал, другой, — растерянно ответил солдат. И вдруг лицо его приняло деловое, серьезное выражение. Он предложил генералу:

— Посмотрите, на бруствере немецкого окопа консервная банка, правее два метра на снегу — гильза от снаряда. Наблюдайте за этой гильзой.

Сказав это, солдат ушел.

— Наш лучший снайпер Кушнарев, — объяснил командир батальона.

Генерал, наблюдая в перископ, ворчал: «Где там гильза? Консервную банку легко нашел, а вот гильзу не вижу...»

Где-то в стороне щелкнул одиночный выстрел. Генерал вскрикнул: [139]

— Молодец снайпер! Вот и гильзу увидел: руки немца появились и исчезли. По ним и гильзу нашел.

Все мы с восхищением смотрели на подбежавшего к нам Кушнарева, который, запыхавшись, докладывал:

— Немецкий снайпер снят. Приказание командира батальона выполнил.

— А при чем тут гильза от снаряда? — спросил генерал Кушнарева.

— Гильзой была замаскирована наблюдательная точка снайпера.

— Покажите вашу стрелковую ячейку, — обратился Аскалепов к снайперу.

— Поверните перископ градусов на сорок пять правее и вы увидите разбитый немецкий танк. Под ним вырыта нора, оттуда я и веду огонь. Забраться туда трудно, немецкие снайперы все время подкарауливают, бьют по всем щелям.

И действительно, после выстрела Кушнарева участилась стрельба с немецкой стороны. Я также приложился к окуляру перископа и увидел распластанный, как селедка на тарелке, разодранный пополам немецкий танк. Должно быть, противотанковая мина попала под брюхо стального чудовища.

— Где место отдыха бойцов? — спросил генерал командира батальона.

Майор показал пальцем на квадратное отверстие, чернеющее у самой земли.

— Там отдыхает одна смена, — сказал он.

— Если немцы полезут из своих окопов, что будете делать? — спросил комдив Кушнарева.

— Брошу пару гранат, сперва одну, потом другую.

— Успеют люди выскочить из этой норы?

— Пулей вылетают, — с улыбкой ответил Кушнарев.

Бревенчатый вход, широкий, но низкий, в половину человеческого роста, заставил пригнуться до колен. Генерал влез в землянку, осветив ее карманным фонариком. Солдаты спали на соломе, постеленной прямо на земляной пол. Они прижались вплотную друг к другу, укрывшись шинелями. Никакой печурки не было, но все же из земляночки веяло теплом. Бревенчатый потолок и такие же стены придавали жилой вид этой норе. У одной из стен аккуратно стояли автоматы и винтовки, почти касаясь потолка. Задев в тесноте одного из спящих, генерал [140] поспешил отодвинуться от него и чуть не придавил другого солдата. Тот проснулся, широко раскрыл от удивления глаза и хотел вскочить на ноги.

— Отдыхайте, спокойно отдыхайте, — остановил его генерал и стал выбираться наружу.

Мы прошли по траншеям до правого фланга полка и на стыке с соседней дивизией попрощались с комдивом.

У артиллеристов

Траншея, в которой находился передовой наблюдательный пункт артиллеристов, проходила через деревню. Она угадывалась по развалинам, по подвалам, занятым нашими солдатами, по каменным фундаментам домов и надворных построек, за которыми укрывались орудия прямой наводки, выдвинутые к переднему краю на случай танковой атаки противника.

Наблюдательный пункт разместился в подвале каменного дома, стоявшего когда-то на краю деревни. Рядом росла зеленая сосенка, чудом уцелевшая и этом сплошном развале. Кусок стены, торчащий из земли, давал возможность иногда посидеть и покурить на свежем воздухе, не боясь, что тебя настигнет пуля. Для надежности подвал был накрыт бревнами и засыпан слоем земли.

В подвале за столом, изучая схему расположения немецких батарей, сидел командир 156-го артиллерийского полка, мой старый знакомый гвардии подполковник Сергей Гаврилович Солодилов. Мы обменялись с ним крепким рукопожатием, оба обрадованные встречей.

Подполковник был уже не молод, носил пышную шевелюру и часто хмурился. Казалось, что в его сердце нет места для нежных человеческих чувств. Но это только казалось. Он как-то умело прятал улыбку в глубоких карих глазах. Подчиненные называли его между собой «батя». Так часто на фронте величали любимых командиров.

Сергей Гаврилович познакомил меня с обстановкой на своем участке. Огромная карта мелкого масштаба была так сильно разрисована цветными карандашами, что походила на картину из салона модернистов. Однако схема ориентиров на карте была очень интересной: обозначены и кустики и бугорок на снегу, три дерева, торчащая [141] из-под снега водопроводная труба, подбитый танк. Я вспомнил ориентиры летнего пейзажа и удивился.

— Разве не осталось ни одного домика, ни одной часовни, ни одного кладбищенского креста?

— А вот вылезь наружу и посмотри. Кругом чистые снежные поля — и только.

Легкий морозец после подвала казался особенно приятным. Под прозрачным голубым небом дышалось легко, радостнее билось сердце.

На переднем крае тихо. Где-то вдали, как запечный сверчок, стрекотал автомат. Я разглядел на сосенке фигуру наблюдателя с биноклем и поразился его смелости. Как он мог на глазах противника забраться туда? Правда, подход к дереву был прикрыт обломком каменной стены. Пригнувшись, я быстро добежал до сосны и осторожно выпрямился. Впереди — снежное поле да бугры нашей первой траншеи, а дальше передний край немецкой обороны. Пристально вглядываясь в необозримые снежные поля, я заметил несколько серых пятен на снегу: плохо замаскированные немецкие орудия. Кое-где вились тонкие струйки дыма над снежными буграми. Там, очевидно, офицерские блиндажи. На горизонте, в синеве морозного воздуха угадывались очертания лесной опушки. Там сосновый бор, и в нем, по данным нашей разведки, несколько самоходных пушек и танков. Увлекшись наблюдением, чуть побольше высунул голову из-за дерева, забыв на мгновение об опасности. На опушке леса блеснул огонек. «Пушка», — подумал я.

Неприятно нарастающий вой снаряда заставил меня вобрать голову в плечи. Где-то позади раздался взрыв. Снова короткий вой с посвистом. Звук больно резанул слух, снаряд пролетел совсем рядом с деревом. Взрыв еще ближе, осколки просвистели над головой. Я не слышал, как свистел другой снаряд, воздух рванулся из-под корней сосны. Сверху, прямо на мою голову, свалился наблюдатель и кошкой, в один скачок, прыгнул в траншею. Пришлось последовать его примеру. А кругом гремели взрывы. Один из снарядов все же настиг нас прямо у входа в подвал, на крыше взметнулось черное облако пыли, сверху посыпались обломки бревен. Обо что-то ударившись головой, я свалился в подвал и потерял сознание. [142]

Когда очнулся, было темно. Мерцали огоньки папирос. И спокойно гудел голос Сергея Гавриловича, который рассказывал о своем детстве, вспоминал сверстников.

— Яков, зажигай свечу!—крикнул подполковник ординарцу.

Бензиновая лампа, сооруженная из патрона скорострельной пушки, ярко осветила подвал. Несколько офицеров сидели вокруг столика, заставленного закусками. Привлекали внимание две бутылки белого вина и нарядная бутылка портвейна.

— Ого! Я, кажется, попал на пиршество.

— Наш «батя» сегодня вроде как новорожденный, — пошутил ординарец.

Разговор за столом не клеился. Все искоса поглядывали на задрапированный палаткой вход в землянку. Кто-то потянулся за папиросами через стол, задел рукавом сплющенный патрон — бензиновую лампу. Ординарец молча убрал ее со стола, достал откуда-то настоящую стеариновую свечу и зажег. С переменой освещения в подвале все изменилось: затемненные углы и стены как бы отодвинулись дальше, потолок поднялся выше, и разговор приобрел более мягкий, спокойный оттенок.

— Всю жизнь справлял я свой день рождения среди друзей. Вот так же. Только ныне мы вдали от родной земли. Выпьем же за нашу Родину, за отцов, за матерей, за наших детей, — сказал Солодилов, и мы чокнулись.

Тут каждый подумал о своих близких, любимых, вспомнил родные края. Но это была небольшая пауза, лирическое отступление от прозаических будней войны. Обстановка быстро вернула всех к действительности. Угомонившиеся было немцы вдруг повели огонь с еще большей силой. Казалось, снаряды падают на наш подвал.

— Вот вам и оркестр: контрабас с барабаном. Музыка Гитлера, прелюдия к опере «Обманутый Мюллер!», — шутил офицер разведки. — Это стреляет дивизион капитана Мюллера. Мы с ним давно знакомы.

— Поговорить спокойно не дают, черти. Может быть, их призвать к порядку? Послать парочку снарядов в ответ? — предложил кто-то.

— Зачем? Они салютуют в честь нашего юбиляра. Мы их стрелять заставили. Пусть жгут свои боеприпасы за наше здоровье, — сказал разведчик, лукаво улыбаясь. [143]

— А куда они бьют? — допытывался я, не понимая, в чем дело.

— Тут недалеко, по нашей батарее, — усмехаясь, отвечал Сергей Гаврилович. — Это Яша изобрел. На старом наблюдательном пункте оборудовал ложную огневую позицию. Блиндажик там хороший и прочный. Поставили пушку, постреляли немного, потом убрали. Немцы, конечно, засекли, думают, что пристреливается батарея, несколько раз били по тому месту. Теперь Яков иногда ставит в брошенный блиндажик огарок свечи. Даже мне свечей не дает, экономит. Говорит, для немцев не хватает. — Подполковник при этом довольно улыбнулся. — Пока свеча горит, немцы снаряды жгут. Сегодня Яша, наверное, второй огарок поставил: второй раз начали палить. Только прямое попадание в блиндаж может погасить свечу.