— Я ведь еду, в чем выбежала из «Мыслителя», — сказала она полушутя, полусердито.

— Эх, Ганка, — засмеялся он, правя рулем, — на это в Праге никто не обращает внимания.

Желтая спичечная коробка, мчавшаяся по дорогам Северной Моравии, отнюдь не была гоночной машиной, но в Поляне привыкли к гораздо меньшим скоростям, чем та, какую способен был развить автомобиль фирмы «Дуб и Арнштейн», и Ганеле езда казалась каким-то сумасшедшим полетом: Орава, Брюнталь, Шумперк… Радость движения… Справа — снежные горы, слева — поле, непривычные деревни с белыми каменными домиками, леса, которые исчезают — не успеешь к ним подъехать, легкий испуг на поворотах, потом в Градце на вокзале поздний обед — с веселыми взглядами Караджича и поглаживаньем Ганелиной руки, — потом опять поле, равнины, все больше обгоняющих автомобилей и все меньше улепетывающих с дороги кур, и вот уже — дымовые трубы пражских предместий… Ну, долго ли это могло длиться?..

В Прагу приехали в пятом часу. Он поставил машину в гараж, взял чемодан, и они поехали на трамвае в гостиницу. Но что там творилось! Какие-то люди в золотых фуражках, а у лифта шут весь в красном. Ганеле ни за что не вошла бы в кабинку, но здесь она была у них в руках. Кроме того, она решила держаться совершенно спокойно, не выдавая своего удивления даже взглядом.

У нее в комнате он сказал ей:

— Ганичка, подождите меня немного. С полчасика! Я должен кое-что устроить в Праге.

Через полчаса он постучался к ней в дверь. Вошел с каким-то серьезным видом и сразу, еще на пороге, начал:

— Послушайте, Ганка, мы ведь платим вам бешеные деньги. В общем крон четыреста пятьдесят в месяц. Сколько вы могли бы уделить из этой суммы?

— На что?

— Сейчас объясню. Я уже неделю схожу с ума по «Кармен» и очень хотел бы показать вам Национальный театр. Но, понимаете… вы одеты, конечно, как всегда, с большим вкусом, Ганеле, но я ведь вас знаю: если вы увидите там каких-нибудь женщин с голыми спинами, то из полянского самолюбия сбежите от меня, как тогда у ресторана из-за искусственных цветов. По-моему, вы должны купить себе каких-нибудь платьев. Так сколько же в месяц: двадцать, тридцать?

Она, разумеется, сразу поняла его хитрость.

— Нет, — сказала она, покраснев.

— Ну, конечно, нет! — рассердился он. — Это на вас похоже: отравить мне радость.

Она подошла к нему и ласково на него посмотрела. Потом пожала плечами и слегка покачала головой.

— Нет, господин Караджич, идите один. Я гляжу в окно; мне очень нравятся эти огни. Я еще никогда не видала таких красивых. Лучше я похожу по улицам и подожду вас.

— Вы с ума сошли! — воскликнул он. — Это вам не Острава. Неужели вы не слышали: если здесь женщина выйдет на улицу одна, без мужчины, ее сейчас же заберет полицейский? Ганеле, клянусь, я буду брать с вас каждый месяц понемногу.

И тотчас оказалось, что платья уже здесь. Даже целых пять — на выбор. И туфли тоже, и красивое пальто, и чулки, и шляпка, и вечерняя нарядная сумочка с пудреницей, с платочком, и несессер.

— И действуйте, действуйте! — проворчал он, уходя. — У нас не так уж много времени.

Как Ганеле любила красивые вещи!

Она все рассмотрела, перетряхнула, — потом, погрузив в них голову, прошептала:

— Сумасшедший… сумасшедший… дорогой, любимый, сумасшедший!

И глаза ее увлажнились.

Сколько раз он стучался в дверь и спрашивал:

— Уже?

Сколько раз подымал шум в соседней комнате и ударял кулаком в стену!

Наконец, она вышла к нему сама.

— О… Ганка! — протянул он с неподдельным восторгом. — О… Ганка!

Она была бледна. Неторопливо шла к нему. Имеет ли она право нарядиться во все это? Не уронила ли она себя в своих собственных и в его глазах? И понимает ли человек, который стоит перед нею в восхищении, какое доверие она ему оказывает?

Она остановилась перед ним, глядя прямо в его сияющие глаза.

И вдруг внутри нее сломилось что-то хрупкое, как будто порыв ветра внезапно переломил маленькую веточку. Она сделала еще шаг вперед и поцеловала его в щеку. Подавила рыданье.

Он хотел ее обнять. Но она отстранила его.

Она медленно отступала к дверям и, выпрямившись, как тогда, в первый раз смотрела на него большими красивыми черными глазами, из которых теперь ручьем текли слезы. Как только она подошла к дверям и прислонилась к ним спиной, гроза разразилась со всей силой. Она закрыла лицо руками и разрыдалась. У нее было такое чувство, будто она стоит здесь полуголая, как тогда дома, в осеннем саду, и ей было мучительно стыдно. Она плакала громко, жалобно, как ребенок.

Он подошел к ней, хотел ее обнять. Но она резко его оттолкнула.

Он, почти ничего не понимая в происходящем, стал кричать:

— Фу, Ганка! Фу… фу… фу!..

Она с трудом выпрямилась, улыбнулась и сказала:

— Наверно, пора в театр?..

Ганеле увидела Национальный театр.

Она прошла по фойе, опершись на руку Иво Караджича. «Никогда не забывай, что ты царская дочь», — сказал бы дедушка.

Какой вздор! Разве можно забыть то, что всегда с ней, и нужно ли вспоминать о том, что слито с каждой каплей ее крови? Когда она, прямая, важная, шумя платьем из хорошего магазина, но все-таки только из магазина, поднималась по мраморным ступеням, когда снимала в вестибюле пальто и усаживалась в первом ряду балкона, положив себе на колени сумочку, она делала все это так непринужденно, словно была здесь только вчера.

После театра они ужинали в хорошем ресторане, потом пошли в кафе, где звучала легкая музыка; глаза Караджича весь вечер были полны нежности. А когда они на такси возвращались в гостиницу, он несколько раз поцеловал ей руку.

В гостинице он зашел к ней в комнату и не сводил с нее глаз, пока она снимала пальто и шляпку.

— Можно мне выкурить у вас папиросу?

Она улыбнулась.

Он сел на диван, положив ногу на ногу, и закурил.

— Послушайте, Ганка, — начал он. — Я загадал, если у нас в Праге будет все хорошо, я спрошу у вас одну вещь… Пошли бы вы за меня?

Она побледнела, как в тот момент, когда стояла у шкафа.

— Я вас не понимаю… — У нее дрогнул голос.

— Очень просто, как говорит господин Пшеничка. Выйти за меня замуж.

— У меня нет приданого, — тихо, но твердо промолвила она.

— Гм! — улыбнулся он. — Очевидно, это надо считать неприятной новостью. В таком случае я тоже скажу вам кое-что. Я не еврей.

— Вы… вы… не еврей?

Иво Караджича не было в Остраве. Вот уж скоро неделя, как он уехал по торговым делам. Ганеле грустила. Правда, он каждый день присылал ей письмо, иногда даже два. Ганеле бегала за ними домой и быстро проглатывала их. Потом читала в столовой за супом слегка косые, не очень разборчивые строчки и даже вечером перечитывала в постели, но нежные слова, долетавшие издалека, только усиливали ее тоску. Прошла целая неделя после пражских чудес и отъезда Иво.

Наконец, в субботу утром он пришел в редакцию «Вольный мыслитель». Это ее даже рассердило. Не могла же она в присутствии господина Пшенички вскочить с места и закричать: «Иво!», не могла порывисто броситься ему на шею и обхватить ему голову руками. И хотя внутри ее все трепетало, она только смотрела на него сияющими глазами.

— Одевайтесь, Ганичка. Я должен кое-что вам сказать! — объявил он.

И вот они на лестнице.

— Иво, Иво! Я люблю тебя, люблю, люблю больше жизни!

Он целовал, ласкал ее.

Потом они шли вместе по улице.

— Ганичка, — сказал он, — с тобой хочет познакомиться моя мама. Беги, надень свою белую блузку и приходи к нам обедать. Я зайду за тобой.

— Мне немножко страшно, Иво.

Перед обедом он за ней зашел. Когда они поднимались по лестнице, когда он отпирал дверь квартиры, у Ганеле громко стучало сердце. В передней навстречу им вышла маленькая старушка в белом кружевном чепчике. Ганеле, взволнованная, поцеловала ей руку.

Старушка ввела Ганеле в комнату. Первое, что бросилось в глаза девушке, — это большая библиотека.

— Исина, — сказала старушка. — Вы тоже когда-нибудь прочтете. Там много чепухи.

Ганеле сильно покраснела, поняв, что старая дама заметила ее любопытный взгляд. Иво громко засмеялся у них за спиной:

— Она ведь не знает, кто такой Ися!

— Мой сын надеется, — спокойно сказала старая дама, — что я, пока жива, назову его хоть раз этим гадким именем: Иво! Но он ошибается. — Она склонила головку набок и не без лукавства поглядела на Ганеле снизу умными старческими глазами. — Моего сына зовут Исаак… разве он еще не говорил вам?

Чопорная размеренность речи и важное покачиванье головы придавали ее живым глазам еще больше лукавства.

Иво обнял мать сзади, стал целовать ее белые волосы возле чепчика, лицо и шею, смеяться, играть ею, как куклой.

— Входите, пожалуйста! — промолвила она с прежним спокойствием.

Ганеле усадили в кресло против света, старая дама села на диван, Иво возле матери. Правой рукой он обнял мать, левою держал ее за руку, то и дело поднося эту руку к губам и целуя.

«Не придется ли мне немножко ревновать его к этой старой даме?» — подумала Ганеле.

Комната была большая и обставлена в основном в то время, когда мать Иво выходила замуж. Чем-то она приятно напоминала Поляну времен дедушки. Ганеле очень боялась, как бы старая дама не заметила ее любопытных взглядов, но все-таки не могла не обратить внимания на увеличенный портрет молодого мужчины с большим носом, видимо, отца Иво, на старые кресла и белизну накрытого к обеду стола. Вдруг украдкой брошенный взгляд ее упал на предмет, пронизавший ее радостным воспоминанием. Мезуза!{283} На дверном косяке, такая же белая, как сама дверь, висела мезуза! Славный, милый футлярчик с пергаментным свитком внутри, который должен висеть на дверях у каждого еврея!

— Вы смотрите на мезузу, дитя мое? — спросила умная старая дама, и Ганеле опять покраснела. — Она пустая, договора с господом там уже нет. Как-то раз, когда тут работали маляры, мы вынули пергамент, а они замазали отверстие масляной краской, и мы так и не положили туда договора. Забыли о нем, и я даже не знаю, где он теперь. Вообще забываем… И в то, что милосердный господь любит нас больше, чем других, тоже уже не верим.