К острову подошли при луне, он не был похож ни на один из известных.

Гребли рядом с отвесным скальным берегом при полном отливе, вглядывались в каждую расселину, куда можно протиснуть байдару. Положив весла на борт, протянули ее в промоину и вскоре оказались в большом колодце при полной темноте. Только звезды мерцали над головами, Сысой хотел уже повернуть обратно, но странный звук донесся до слуха.

— Тихо! — шепнул Тимофей. Оба прислушались: будто серебряный колокольчик, где-то звенел ручеек. В лица пахнула свежесть пресной воды.

Одервеневшим языком Сысой вытолкнул из-за щеки на ладонь свинцовую пулю. Считалось, она помогает при жажде. Слюны во рту не было. Устоять против этого звука и запаха было невозможно. Цепляясь руками за скалы, они продвинули лодку на журчание, и вскоре наткнулись на пологие камни.

Поблуждав среди них, выбрались на мокрую кромку скользкого берега, покрытого травой и ракушками. Вытащили из воды байдару, спотыкаясь и скользя, поползли на чарующий звук. Слизь кончилась, видно они поднялись выше полосы прилива. Руки нащупывали какие-то глыбы, провалы между ними.

— Вот зараза! Или леший или водяной водят, — ругался Сысой и голос его звучал, как в пустой бочке.

И тут случилось чудо: над скалой поднялся краешек луны. Манившая звоном струйка воды толщиной в палец, оказалась в пяти шагах от пробиравшихся на ощупь людей. Под ней, в камне, было углубление в виде чаши. Незадолго Сысой вспоминал голодную зимовку и думал: какого рожна им надо было, если всем хватало сладкой воды? С трудом представлял, как мог смотреть на нее, не желая пить. И вот, припав потрескавшимися губами к ручейку, сделал два десятка глотков — расперло живот, хоть жажда не унялась.

Он через силу глотнул еще раз-другой и с сожалением отодвинулся. Рядом, вздрагивая всем телом, икал Тимофей.

Луна поднялась еще выше, высветлив под скалой ровную площадку в десяток квадратных саженей. На ней виднелись какие-то кучи. Сысой поправил топор за кушаком, стал осторожно продвигаться к ним.

— Таракан? — окликнул товарища. Отраженный голос заметался среди скал.

— Тут кто-то дров припас и кострище есть. Вдруг, зимовье найдем?!

Нарубив щепы из сухого плавника, распушив ножом сучок, он высек и раздул огонь. Костер осветил закрытую со всех сторон бухточку, уложенный в кучи плавник. К морской воде шла удобная тропа. Они с Тимофеем вытащили лодку в сажени от нее и пробирались к ручью самым неподходящим путем.

Промышленные спустились к воде, вытянули байдару ближе к огню.

Сысой взял из лодки муку, Тимофей повесил над огнем котелок с водой.

Вскоре, обжигаясь, они хлебали густую зашурань, притупившую чувство голода. Разомлев от еды и усталости, уснули возле огня.

Ночь была теплой. Только на рассвете стало знобить от сырости. Сысой свернулся под паркой, как кадьяк, то впадая в сон, то просыпаясь, — очень уж не хотелось подниматься, чтобы поддержать костер. Тимофей не выдержал, кряхтя и шмыгая носом, встал, надергал плавника из кучи, подкинул на подернувшиеся пеплом угли, стал раздувать огонь. Его внимание привлекло углубление в скале всего-то в десяти шагах от костра. Тимофей надел сюртук.

Рассветало. Остатки ночного мрака расползались по щелям бухточки.

В скале была пещера правильной формы со следами обработки камня, в которой можно было укрыться от дождя. Углубление пропадало во тьме. «Не дует ли?» — подумал Тимофей и, пригнувшись, шагнул под свод. Через минуту он с воплем выскочил наружу. Сысой у разгоравшегося костра вскинул фузею.

— Кто там? — крикнул и чуть не оглох от своего голоса, отраженного скалами.

Тимофей таращил глаза, мычал и скалился, но следом за ним никто не выскочил. Сысой спустил курок и тряхнул дружка за шиворот. Тот, стуча зубами, стал говорить, что видел нечто страшное и зубатое. Может, и медведь.

Но откуда ему быть на острове?

Сысой, с топором за кушаком, подхватил из костра смолистую палку, горевшую с одного конца, взял фузею. Тимофей с пистолетом в одной руке и с пылающим суком в другой — вошли в пещеру. Когда при свете факелов из тьмы показалась оскаленная человечья голова, Сысой, вздрогнул, чуть не выстрелив, ткнул горящей палкой вперед. В иссохшей скукоженной байдаре сидел алеут в пере. Потрескавшаяся кожа обтягивала выпирающие скулы и щелки глаз. Губы и щеки отвалились, адамова голова пугала оскалом от уха до уха. Сысой ткнул тело стволом фузеи, алеут дернулся как тряпичная кукла, лавтак на байдаре рассыпался. Он хотел уже обернуться к дышавшему в затылок дружку, но заметил во тьме еще одну байдару с лежавшим в ней телом.

Промышленные прошли по пещере шагов двадцать. На всем протяжении лежали иссохшие тела. Факела стали гаснуть, дружки, не сговариваясь, повернули к выходу.

— Сколько их там? — щурясь от утреннего света, перекрестился Сысой. — Вот тебе и алеуты?! На Кадьяке выволокут покойника за селение, бросят на него пару хворостин и все, похоронили. А здесь видишь что?

— Приодеты все, наверное, тойоны.

Всходило солнце. Как ни мало отдохнули путники после полутора суток мытарств, поняли, что теперь не уснут. «Спаси и сохрани!» — то и дело поглядывал на пещеру Сысой и крестился. Они подкинули дров в костер, позавтракали, с четверть часа сидели возле огня. Начался прилив, вход в потайную бухту заливало. Верхняя черта прилива, отчетливо видимая на скалах, была выше промоины.

— Что будем делать? — спросил Тимофей, вставая.

Сысой тоже поднялся.

— Осмотреться надо. Рыбы наловить, мяса добыть, там видно будет…

— Вдруг к этому острову больше негде пристать? — Тимофей кивнул на отверстие в скале, вытряс сюртук и надел его поверх шерстяной рубахи. Сысой задрал голову, оглядывая вершины скал, золотившиеся от солнца.

— Там вылезем! — указал на седловину.

Когда они поднялись наверх — то увидели со всех сторон море. Остров был мал, его восточная часть скалиста, посередине высилась ровная как перевернутая воронка гора с редким кустарником у основания. Западная сторона острова походила на рыбий хвост и кончалась песчаной отмелью, черной от котов. Там же, на пологом берегу, в полусотне саженей от линии прибоя, стоял одинокий черный крест. К нему и направились промышленные.

На кресте не было надписи, не было холмика под ним. То ли давно уже истлел покойник в чужой земле, то ли крест был поставлен кем-то во спасение.

Сняв шапку и кланяясь ему, Сысой обошел вокруг три раза, бормоча:

«Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков.» Опустившись на колени, запел хриплым голосом: «Со святыми упокой, Господи, душу раба твоего…» Тимофей безучастно ждал с шапкой в руке, ветер трепал его мягкие длинные волосы, играл в курчавящемся клочке бороды. Он тоже крестился, думая о православных костях русича, искавшего счастье, может быть, новую родину, и нашедшего здесь кончину. Лежит теперь в чужой земле, ногами к Америке, головой к России, глазами к Небу.

Сысой умолк, выпрямился. Волна русых волос скользнула по щеке.

— Чуешь? — Поднял голову. — Благодать какая? Душа ходит вокруг нас, радуется встрече. Один он тут… А я в той яме все думал и что мне там так тошно? Кладбище-то чужое… Пойдем, что ли, — нахлобучил шапку. — Жить-то надо!

Они отправились к лайде, на которой шумели и грызлись коты. У них подрастали котята с большими черными глазами, игривые и подвижные, как все зверята. Секачам прибавилось забот: мало, что, имея до полусотни жен, надо глядеть, чтобы какая-нибудь не переметнулась к соседу, еще и за детьми надо приглядывать, разнимать драки. Между собой коты грызутся постоянно.

За версту от лежбища слышен рев от их кровавых разборок. Бывает, двое дерутся по часу, нанося друг другу удары зубами и передними ластами. Другие задирают усатые морды, наблюдая за поединком, пока один из дерущихся не кинет другого на землю. Тут все бросаются на победителя, вступаясь за слабого, и кто кого бьет — не разобрать. Часто коты до смерти забивают друг друга — и все ради справедливости.

Секачи любят своих самок. Выходя из воды, тычутся мордами, целуются, плещутся в воде, ласкаясь, и совокупляются как люди. При этом ничего не слышат и не видят. Но и жестоки самцы с кошками: за недосмотр за котятами, за попытки прелюбодейства бьют жен смертным боем. И те стонут, плачут, каются, в ногах у мужей валяясь.

На их лайдах бывают молодые сивучи, которым коты не препятствовали мешаться в стаде. Бывает, во время драк, сивучи унимают особо яростных.

Перед людьми же коты не роняют достоинство. Промышленные закричат, засвистят — коты кинутся в воду, потом задирают морды, высматривая напугавших, стыдятся невольного испуга.

Тимофей с Сысоем зашли с края стада, где грелись на солнце старики и холостяки без самок. Не беспокоя котов, отогнали молодого сивуча и застрелили. При звуке выстрела половина стада бросилась в воду, но вскоре вернулась на свои места. Промышленные вытащили ножи и стали разделывать тушу в полутора десятках шагов от других сивучей и котов. Срезали жир и съедобные части, вытянули жилы, пригодные для ремонта байдары, неподалеку от креста разожгли костер. Пока Тимофей пек мясо и топил жир, Сысой с кадьякским луком пошел вдоль берега и подстрелил двух гусей. Птицу выпотрошили и прямо в пере закопали в угли.

Насытившись, с сажей и салом на щеках, странники лежали на песке, лениво поглядывая вокруг.

— Остров-то всего ничего, десятин тридцать суши, — зевая, заговорил Тимофей. — А ведь можно и здесь хорошо жить! — Перед сном, на сытый живот ему пришла охота поговорить.

— Что за жизнь без хлеба? — тоже зевая, возразил Сысой. — У нас одной только пашни двенадцать десятин, да покосы — и не жаловались, что земли много. Здесь и одному не прокормиться.

— Золото искать надо! — снисходительно обронил Тараканов. — Говорят, его здесь много. Будет золото — будет хлеб, со всего света повезут, только плати.