— Да, я его обязательно сделаю, — улыбнулся.

— Ну, пойдемте уже в дом! — мама приветливо распахнула входную дверь, откуда повеяло запахами ед.

Я с наслаждением принюхался, вдыхая полузнакомые, родные запахи моего детства. Все как тогда приготовила.

— Сначала угощения предкам! — отрезал отец.

— Да, сначала закончим подготовку, а потом уже все вместе поедим, — поддержал его глава семьи.

Против моего деда идти уже никто не хотел.

— Осталось повесить фонари! — подпрыгнул старший племянник.

— Нет, фонари уже потом, — его бабушка нахмурилась, — Такэси с долгой дороги.

Нет, кое-кто все же решился.

— Нет, сейчас! — мальчик обиженно надул губы.

— Сейчас, сейчас! — улыбнулся его отец и пошел вперед.

Я только сейчас обратил внимание, что он по-прежнему прихрамывает. Значит, еще тогда…

Фонари мы с Мисару вместе повесили на столбах и на балке у дома.

— Прости, я тебе тогда на ногу в коридоре наступил, — тихо и смущенно сказал Мисару, подавая мне фонарь и смущаясь смотреть на меня, — Ты тогда расселся с книжкой в коридоре, а меня родители вчера отругали за двойки. Я злой был. Хотя, разумеется, мне не стоило.

— Забудем! — оборвал его я.

И он напряженно за новым фонарем потянулся.

— Главное, что ты спас наши ихай, — сжал его плечо.

Он робко мне улыбнулся. Смешно, он же мой сэмпай!

— И будешь теперь спасать мою сестру.

— Разумеется, — брат уже усмехнулся.

За столом он уже шутил, а я — смеялся его шуткам.

Мать и сестра как раз уже угощения перед ихай расставили и нам накрыли на стол, покуда мы возились с фонарями.

Потом на кладбище все дружно сходили. Могилы убрали, цветы разложили, угощения. Палочки курительные зажгли. Заодно отнесли палочек и еды на могилу деда Суму: того-то жена уже умерла, а детей у них не было. Да, заодно прибрались и у могилы его жены, палочки принесли, цветы, угощения. Если сочтут, что мы и их приглашаем в гости, то пусть. Их, кажется, некому приглашать. Или кто-то остался еще в другой местности? Надеюсь, те вспомнят о них тоже в Обон. Должны вспомнить.

— Еще ветки сакаки и коямаки! — строго напомнила мать.

Снова расставляя тарелки с фруктами и моти на могилах своих деда и бабушки.

Мы с сестрой кинулись украшать могилы еще и хвойными ветками.

— И деду Суму отнести, — напомнил наш глава семьи.

И Мисару пошел, прихрамывая. Деду Суму и жене его отнес, украсил, как положено совсем и их могилы. Вспомнили своих, помолились, пригласили посетить наш дом на праздник. И уже пошли в новый отстроенный дом.

Да хотя все свои живы: есть кому их вспомнить. И Мисару потрясающий, спас наши ихай! Жаль только мне родственники ничего не сказали: ни про пожар, ни почему дед и отец доверили вдруг старшую мою сестру главному местному двоечнику. Да еще и дважды разбившему директору школы окна. Хотя говорил, что случайно. Они, говорил, просто играли в футбол невдалеке. Да, правда, может случайно. Хотя, по правде сказать, кальмаров он хорошо ловил. Рыбу неплохо. Раз добыл жемчужину — и дети всей нашей деревни и соседних ему страшно завидовали. Как только сумел?..

Вечером факелы зажгли и фонари. Много-много белых фонарей зажгли на домах и по улице. Чтобы духи предков не заблудились. Чтобы точно дошли.

На следующий день начался праздник для нас и для пришедших духов. За ночь, на свет многочисленных белых фонарей предки должны были уже дорогу найти. Да и жили же они тут до нас. Хотя, наверное, для них намного больше всего изменилось в деревне, чем для меня.

Мисару выиграл бутылку сакэ, когда мужчины деревни и парни пили на спор сакэ из банок, с которых сняли этикетки. Сакэ моему деду подарил. Тот принял, усмехнувшись. Дети и молодежь танцевали бон-одори, одев юката с изображениями фуки и закрыв лица и головы черными полотнищами, лишь с прорезями для глаз, поддерживаемое на голове белыми хатимаки. Они долго танцевали, потом к танцу присоединились все, кто мог стоять на ногах, и стар, и млад. И я самозабвенно танцевал часа три или два. Пусть духи предков полюбуются на наш праздник и порадуются! Сами-то они уже не могут танцевать, но мы станцуем за них. Пусть видят, что остался кто-то, кто будет в Обон их развлекать. Пусть видят, как мы искренне выражаем им свою благодарность и как пылко мы их благодарим, выказывая благодарность за жизнь, которую они сохранили для нас и вручили нам из своих худых, сильных рук.

А еще я всею душою благодарил свою жизнь и Муросава-сан за то, что сегодня я по-прежнему живой и даже могу танцевать со всеми. Даже могу сам повторить разученные прежде движения! Вижу горящие от счастья глаза моих близких и давних друзей, которые танцуют вокруг меня!

Ох, благодарю вас, Муросава-сан, за то, что подарили мне этот чудесный миг, моего возвращения домой и радость в глазах моих родных, увидевших живого и крепкого меня! Благодарю всех прежних и нынешних врачей, которые хранили, хранят и будут хранить людей! Благодарю этот освежающий ветер, дующий на мое разгоряченное танцем тело! Это красивое светлое небо! Эту красивую белоснежную чайку с росчерками черной туши на голове и кончиках крыльев…

Чайка…

Я споткнулся. И застыл, смотря на небо.

Чайка… Камомэ…

Ох, Камомэ!

Дед Суму уже умер, но мой дед был еще живой.

Он нашелся дома. Пил чай, смотря в окно. Нет, на дерево, у которого любила вязать летними вечерами бабушка. Бутылка сакэ, выигранная Мисару, стояла возле чайника, не открытая.

— Позволишь?.. — робко на кухню вошел.

— Конечно, садись, — глава семьи, ко мне повернувшись, мне улыбнулся, — Я рад, что ты вернулся домой. Сейчас чаю тебе налью… — приподнялся уже, взявшись за угол стола.

— Сиди уж. Я сам, — остановил его, осторожно сжав плечо. Сам себе чистую чашку достал. Сел напротив. Нет, подумав немного, сел с ним рядом. Так как-то ощущения близости больше. Да и это милое, теплое чувство возвращения домой. Когда душою и телом уже устал. Даже если стены и вещи уже чужие, зато люди близкие мои все еще здесь. И хорошо. И за ихай спасенные я еще раз поблагодарю Мисару.

Дед неторопливо чаю мне налил, чайник неторопливо отставив, чашку мне протянул, рисунком к себе. Я ему улыбнулся и, чашку приняв на ладонь, глядя ему в глаза, перевернул рукою другою рисунком к себе. Отпил. Ох, этот блаженный вкус детства!

Я медленно пил чай, наслаждаясь родным вкусом — у него получилось в точности как у бабушки — о чудо! А старик с улыбкой смотрел на меня. Довольный, что я вернулся. Я понял.

Я молчал и, подглядывая на него иногда от своей чашки чая, видел, как он откровенно любуется мною. Ну да, ожидал, что приедет прыщавый, худой мальчишка, а приехал рослый здоровый парень.

А потом снова вспомнил про не — и сердце болезненно сжалось. Дождалась или нет?..

— Дедушка, ты же всю жизнь у моря живешь, правда?..

— Разумеется, — он задумчиво потеребил короткую бороду.

— Помнишь тот год, когда я убежал?..

— Как такое забудешь? — он вздохнул.

Опустил глаза усталые в полную еще чашку.

Замучил я их тогда.

— И врача Муросава-сан помнишь?

— Всегда помнить буду! Он подарил тебе жизнь!

— Прости, что заставил вас всех поволноваться, — голову виновато опустил.

— Я даже рад, что ты оказался достаточно смелым, чтоб попытаться.

— А бабушка…

— Это просто старость, — он вздохнул. — Кое-что люди могут. А старость неизлечима. Пока. Разве что ученые решат эту проблему в будущем. Хотя, говорят, тогда нам на Земле места может не хватить.

— Надеюсь, ученые что-нибудь придумают, — улыбнулся, — хорошее.

— Жалко Муросава-сан, — дедушка вздохнул.

— Да, жалко, — вздохнул.

Мы сколько-то молчали, вспомнив моего учителя.

Крик чаек над домом меня разбудил.

— Скажи, дедушка… — начал и запнулся.

— Что?

— Была тут одна девочка…

— Девочка? — он хитро улыбнулся.

— Она вдохновила меня попытаться. Я ей обещал сделать самолет и вместе взлететь.

— Вот как? — мужчина хитро улыбнулся и наконец-то отпил чая.

— Только я не знаю ее имени. Она сказала, что ее зовут Камомэ…

Он с громким стуком поставил чашку на стол.

— То есть, она могла соврать. Вроде у нас не было девочек с таким именем? Я и в школе не видел, а там всех знал. Разве что новые переехали… незадолго до моего побега.

— И где… — старик запнулся, — Где ты ее встретил?

— У моря. Мы поговорили. И я призадумался, что у меня все-таки есть надежда.

Он снова поднял чашку, приготовился слушать.

— В день бури. Когда я в грозу удрал из дома после приезда врача, — я смотрел в окно за его плечом, — Она стояла на краю обрыва в простом белом платье, босая. Ветер трепал ее платье и волосы. Хотя они были достаточно мокрыми. В такой-то дождь! Но ветер был сильным. И она пела мне песню. Очень смелая девочка. Но, боюсь, она не сказала мне своего имени честно. Она сказала: «Зови меня Камомэ». Как кандзи «чайка».

Чашка выпала из рук дедушки и оглушительно разбилась, заставив меня вздрогнуть. Старик в ужасе смотрел на меня.

— Что… — запнулся, но, трижды тяжело вздохнув — он продолжал как-то странно смотреть на меня, как-то даже напугано — все же уточнил, — Что… та девочка… она умерла?..

— Она… — глава семьи запнулся, — Она давно умерла.

— Значит, еще в тот год? — голову обхватил руками.

А я не знал! Зачем я сбежал?! Мог поддержать ее тогда! Или хотя бы на время вернуться домой, заверить, что я выжил и ушел учиться самолеты делать. Вдруг ей это было важно? Но поздно уже сейчас. Поздно…

— Н-нет, — голос старика дрожал, — Хироми Хиросаки умерла еще во время войны.

— Что?.. — глаза на него поднял. — Я тебя не очень понимаю.

— Ее давно среди живых нет, — дед подпер голову рукой.

Долго молчал, оставив меня в недоумении. Потом, руку протянув, нервно отпил из моей чашки. И начал рассказ:

— Еще до Второй Мировой войны это было. В моей деревне жила очень бедная семья. Питались только тем, что ловили в море. Но жили дружно. А во время войны их старшая дочь сильно заболела. Чахла на глазах. И врач сказал, что не может помочь. Надо бы ее в столицу, травы редкие, операция. Что-то такое… сложное. У них денег не было. Война… а еще ее мать внезапно оказалась беременной. Седьмым ребенком уже. Она усталая как-то ругалась на шаливших детей. Закричала: «Если снова родится дочь — я сама ее задушу!». Хироми тогда расплакалась. Мы, дети, видели, но не знали, чем помочь. У нас самих денег не было. Все сложно жили. Да и со старины беднякам иногда приходилось спасать старших детей… так… — старик вздохнул. — Но Хироми испугалась за нерожденного ребенка, брата или сестру. Проплакала полдня, а потом ушла. Через два дня ее тело нашли на скалах у воды, ужасно разбитое. А над нею кружилась одинокая чайка. Должно быть, она сама спрыгнула.