— Садись, маманя, в круг, теплее будет, — хохотнул сержант Малинин, кривоногий конопатый мужичонка с начищенной медалью на широкой груди.

Хозяйка, возившаяся у печки, вздрогнула, опасливо оглянулась. Чтоб сгладить неловкое молчание, заговорил взводный Козырев:

— Вот и хорошо, что мы тут собрались. Поговорим, познакомимся. Расскажи-ка о себе, Ригачин.

«Ну вот, — подумал Николай, — затем и пришли, чтоб душу по ниточке вытягивать…»

— Был в плену я. Не шибко раненым, почти здоровым попал… что, интересно, дядя? — резко спросил Николай громко причмокнувшего ефрейтора Фомкина.

— Я тебе не дядя, — осклабился Фомкин. — Я питерский металлист. И ты, давай, не шебурши, не дёргайся…

— Все мы нервенные, дорогой товарищ, — зашелестело из угла за клубом синего дыма. — Но не о нервах разговор — ты про сметанку нам расскажи. Много её употребил, сидя под подолом у бабы?

— Ну, коль так разговор пошёл, граждане хорошие, то могу сказать, что меня про сметану уже допрашивали. А то как бы я к таким героям в полк попал…

— Ты полк не трогай! Мы в Сталинграде да на Курской дуге кровью свою славу добывали! — закричал взводный.

— Хлопчики, выпейте чаю, — тихо вмешалась хозяйка.

Николай встал, накинул шинель и при настороженной тишине вышел.

— Скопом всегда бить хорошо, — начал тихо Колесников. — Один в зубы, другой в ухо, а третий, который посмышлённее, тот в душу норовит сапогом…

— Ты б помолчал, приятель, — перебил его Фомкин.

— А я, товарищ питерский рабочий, человек пуганый, — обратился к Фомкину Григорий. — Четыре раза помирал, да не помер. А ему похуже моего досталось. Кто из вас слыхал про Уманьскую яму? Хотите расскажу, посмеётесь от души… Раненым он попал в плен. Вся армия была окружена. Понимаете — армия! Слышишь, ты, питерский? Так, может быть, красноармеец Ригачин в том виноват?

— Говори, да не заговаривайся, — предупредил взводный, опустив глаза.

— Пусть говорит, как хочет, — сказал пулемётчик Чагин. — В таком разговоре соловьём не зальёшься. Давай, Колесников.

Григорий свернул цигарку. Когда прикуривал, все увидели, как у него дрожат пальцы.

— За то, что дали автомат, спасибо. Где надо — мы первыми пойдём. Злобы у нас больше, чем у кого другого… натерпелись… на сметанке…

Потрескивают самокрутки, озаряются на секунду посуровевшие лица.

— Схожу за ним, — сказал взводный.

Вошли они минут через пять, но в ожидании всем показалось, что прошёл час.

— Лошадей ходил посмотреть, так уж извините, — сказал Николай. Все с напряжением ждали этих первых слов, и когда он сказал их, братва облегчённо зашумела, закашляла.

— Да, видать, завтра снова дождь будет…

— Готовь, Женя, свою клеёнку на голову…

— Эй, мамко, давай ещё чашку, да садись ты к нам…

— Слышишь, Андрюха, катись за баяном, Малинин сыграет…

— Вот так-то лучше, как звать, сестрица?..

Испуганно мечется аленький огонёк над тонкой снарядной гильзой. Рвёт баян Малинин.

— Дочку у меня немцы забрали, — шепчет хозяйка.

Ходят худыми рёбрами выцветшие сиреневые меха.

— Ну что ж, пора и честь знать, — говорит взводный.

Хата пустеет. Женщина вздыхает на огонёк, и всё окунается в ночь.

1944 год. Румыния… Польша… Чужие, незнакомые страны. Что слыхал о них Николай, что знал? Проходя, проезжая, разглядывал он побеленные хатки в садах, луга, неубранные огороды, поля. Люди в лаптях попадаются, в вышитых как на Украине рубахах.

…Три года военных прошло, а будто целая жизнь. Пораскидать эту тысячу дней — хватило б на тысячу человек. А разве один Николай горя напился? Весь род славянский долго ещё будет петь сквозь слёзы, давать клятвы на могилах детей своих.

В начале августа после завершения Ясско-Кишинёвской операции 287-й полк из Румынии был переброшен в Польшу и прямо с марша начал штурм Вислы.

Завязались короткие, но жестокие бои.

Взвод Козырева был выдвинут вперёд на поддержку разведчиков, которые первыми должны были пробиться к реке.

Солнце медленно опускалось в Вислу, в тонкие остролистые камыши. Мины, падая в болото, рвались глухо, мирно, будто кто-то бил палкой по дуплистому дереву.

— Ну и сыплет, — сказал Григорий.

— Заметили, гады. Не удастся разведчикам скрытно подойти, — ругался взводный. — Эй, там, не ползите кучей! Рассредоточиться!

Мины рвались вокруг. С того берега застучал крупнокалиберный пулемёт. Прямо перед взводным взлетела земля. Из камыша выполз раненый разведчик:

— Засекли… Отступать надо. Стемнеет, снова пойдём.

Разведчик был прав.

— Отходить! Передай по цепи. Отходить!

Вечером недосчитались Малинина, Ригачина и Колесникова. Кто-то сказал, что видел, как они поползли влево по направлению к старым постройкам.

Возвратились к полуночи с «языком». Николай доложил Козыреву.

— Ты что же, старший? — спросил взводный.

— Вроде так, — ответил Николай.

— Чтоб подобное самовольство было в последний раз, понял? Разведчики мне нашлись. А ты, Малинин! Старый солдат, вместо того, чтобы пресечь…

— Нам надо к комбату, товарищ лейтенант. Срочно, — сказал, торопливо затягиваясь табачком, Малинин.

Комбат Чёрный выслушал внимательно Николая и сразу же доложил по телефону командиру полка:

— Обнаружены четыре катера. В лозняке замаскированы. Приготовлены для отхода немецких минёров. Они сейчас берег минируют. Всё точно. «Языка» взяли, подтверждает, офицер. Разрешите действовать.

Всю ночь длился бой. На рассвете почти весь полк вышел к Висле. Только успели окопаться — пошли самолёты. Под бомбами просидели до вечера. С наступлением темноты сапёры начали наводить мост. Наша артиллерия молотила квадрат за квадратом. Вся 5-я армия начала бой за главную польскую реку.

Часа в четыре утра полк переправился через широкую Вислу. Не выдержав натиска, немцы быстро откатывались назад. Пройдя с боями километров тридцать, полк занял оборону. Дня через три Николая вызвал комбат. Разговор был недолгий.

— Спасибо, Ригачин, за «языка».

— У меня просьба, товарищ капитан.

— Давай…

— Переведите в разведку.

— Ты что, до плена в разведке был?..

— Нет… Нас двоих — меня и Колесникова. Командир взвода, старший лейтенант Даиров, согласен взять нас.

Комбат вызвал Даирова. Командир взвода разведки подтвердил, что парни ему понравились и он их возьмёт, ведь ему давно обещано подкрепление. Конечно, придётся их подучить, пройдёт время, пока они станут настоящими разведчиками… Комбат согласился.

…Шли дни, но наступления не было — выравнивали фронт. 287-й полк занял эшелонированную оборону впереди местечка Сташув. Установилось затишье, и этим воспользовался Даиров. С рассветом он сам поднимал Николая и Григория, брал ещё двух разведчиков, и они уходили в поле.

У Николая получалось лучше. Выручал небольшой рост — Николай мог спрятаться в маленькой ложбине, пролезть в самую узкую щель. Сильные руки, быстрая сообразительность, вёрткость неизменно приносили ему победу.

— Славно, ребята, славно, — говорил Даиров. — Злость для разведчика просто необходима. Был у нас Гоги Сванидзе — герой, орёл. Вот у кого злость, как змей. Погиб, правда…

После обеда разведчики отдыхали. Чистили оружие, приводили в порядок снаряжение, обмундирование. В воскресенье Николай и Григорий отпросились у взводного, пошли в городок…

У каких-то женщин спросили, где можно найти фотографа, который сделал бы карточки — надо послать домой. Женщины долго объясняли им, какими улицами и переулками следует идти.

Фотограф — очень худой кудрявый горбун — приветливо открыл калитку, зацокал, засуетился. Он усадил гостей в саду за низенький столик, крикнул что-то в раскрытое окно. Миловидная сероглазая женщина с толстыми косищами принесла большую плетёную хлебницу с краснобокими яблоками.

— Разрешите мне вас так и снять под яблоней? Это очень необычно. Воины кушают фрукты.

Николай воспротивился — фотография не баловство. Надо повесить простыню, сесть перед ней. Но фотограф, видно, не понял, о чём говорил Николай, и, быстро устроив аппарат, накрылся с головой чёрным шёлковым платком, щёлкнул два раза пальцами. Потом он, смущаясь, спросил, не позволят ли «паны офицеры» сесть рядом с ними его жене Зосе.

Когда они уходили, горбун насовал им полные карманы груш и без конца твердил о том, что завтра он сам отыщет их, и «паны жолнежи»[6] будут иметь настоящую работу.

Вечером Даиров получил приказ прощупать немцев. Через полчаса разведчики вышли на задание. Когда проходили переднюю линию окопов, Николая окликнули. Это был Иван. Он проводил их немного, упросил взять свой кисет с табаком.

— Моя снова что-то болеет, — сказал Иван. — Огород на себе вспахала — с весны хворает. А как Ульяна?

— Тоже, видать, нелегко. Правда, пишет, что пшеницы ей дали в колхозе малость. Сад уродил хорошо…

— А у моих корова приблудилась беглая, радость, сам знаешь, какая, — сказал Григорий.

Попрощались и растаяли в ночи.

— Забыли мы парня. Навещать его надо бы почаще, — сказал Григорий, когда они уже догнали своих.

— Плохо, что мы не взяли его к фотографу, — буркнул Николай.

— Ребята, вы нашли фотографа? — обрадованно спросил шедший рядом молоденький паренёк Юра Пронин. — Маме хочу послать. Одна она у меня. Не виделись столько.

— Вернёмся, сходим к поляку вместе.

…Возвратились они через два дня, потеряв одного убитым, четверо были ранены.

Ночью они резали и сматывали связь и напоролись на боевое охранение немцев, но сразу же откатились и ушли. К утру, разделившись на две группы, устроили засаду в небольшом лесочке у шоссейной дороги. Только успели замаскироваться, подошли три санитарные машины. Их пропустили. Следом за ними выскочила на дорогу длинная пятнистая легковушка, за ней грузовик с брезентовым фургоном.

— Берём! — крикнул Даиров.

Две гранаты легли перед легковой, пулемёт прошил брезент грузовика. В кузове немцев было немного, и у Николая отлегло на душе. Первых трёх, спрыгнувших на землю, взяли Григорий и Юра. В это время Николай вместе с командиром отделения Багдасарьяном ползли уже к машине. По ним открыли огонь откуда-то из-за переднего колеса.