В самых первых рядах, прямо у входа в тюремный двор, сидели женщины неопределенных лет с бесконечным вязанием в руках. Это были трикотессы, вязальщицы, или, как их еще называли, «фурии Робеспьера». Бесконечно, фанатически преданные своему кумиру, они раньше всех пришли к тюрьме, чтобы увидеть гибель врагов Робеспьера. От них-то и расходились по необъятной толпе все сведения, ибо не было такого, чего бы они не знали. Казалось, они обладают сверхъестественной способностью, позволяющей им видеть даже сквозь стены. От них стало известно, что приговоренные находятся в камерах второго этажа, что приговор им еще не объявлен и что это произойдет ровно в десять часов в помещении арестантской. Что специально для этого случая прибыли и находятся внутри такие видные деятели Республики, как члены Комитета общественной безопасности Бадье и Амар, а кроме того председатель Трибунала Герман, мэр Парижа Флерио-Леско и другие; что государственный обвинитель Фукье-Тенвиль уже оправился от приступа лихорадки, поразившей его так внезапно, и что каждого приговоренного до самого помоста будут сопровождать два национальных гвардейца.
В девять часов раздались громкие крики — это одна за другой, с трудом пробиваясь сквозь густую толпу, въехали три огромные повозки. Несмотря на страшную тесноту, вокруг них сразу стало пусто, и они стояли во дворе, у решетки. напоминая странных и страшных животных. Раздвигая галдящих женщин широкими плечами, мрачный Шарль-Анри Сансон, одетый в парадную форму, прошел и скрылся за резной оградой. С этой минуты сам собой шум стал стихать. Он становился все тише и тише… и вот уже на огромном пространстве от тюрьмы Консьержери до площади Революции наступает тишина.
Эту ночь каждый из них провел в отдельной камере. Это были самые лучшие камеры во всей тюрьме Консьержери, и у них был только один недостаток — в них помещались приговоренные к смерти. Но в данном случае приговор им объявлен не был, и все они, насильственно изъятые из процесса, ничего не знали, да и не могли ничего знать о том, как он развивался далее. Поэтому они могли считать себя людьми, чья судьба, чье будущее еще вовсе не решено окончательно. После многих часов заседаний и допросов они упали, они рухнули на сухие, почти мягкие тюфяки и уснули, словно умерли, истощив запасы физических и моральных сил. Их никто не тревожил и не будил, и те несколько часов, что удалось им проспать, вновь вернули им силы, а вместе с силами вернулись и надежды.
Ранее других проснулся Камилл Демулен. Его разбудил яркий луч, проникший в камеру через узкое прямоугольное отверстие в стене, заменявшее окно. Он просыпается с улыбкой — и чистый поток света только укрепляет в нем радостное предчувствие доброго окончания всех его злоключений. Он совершенно уверен, что отныне, с этого часа все дурное уже позади. Он вспоминает события, происшедшие в последние несколько дней, — нелепые, страшные события. И все же они кончились, кончились благополучно. Сама природа подтверждает его догадки: в такое светлое, удивительно ясное весеннее утро ему радостно думать о том, что мрачный сон прошел. Себе он признается — с самого начала несчастий он верил в свою звезду. Он не знал, откуда и каким образом придет к нему спасение, но в том, что оно придет, даже пусть в самую последнюю минуту, он не сомневался. И он, оказывается, был прав. Процесс окончен, а они живы и здоровы.
Это могло означать только одно — судьи ничего не смогли добиться. Да и присяжные, среди которых были его и Дантона лучшие друзья, такие, как Топино-Лебрен и Субербиель, не могли вынести никакого иного приговора, кроме оправдательного. Но главное, что повлияло на присяжных — и эта мысль приходит Демулену в голову внезапно, как озарение, — это, конечно, вмешательство Робеспьера.
Да, именно в этом была главная причина столь неожиданного, но от этого только еще более торжественного и радостного конца — заступничество Робеспьера. Безусловно, Максимилиан был совершенно не в курсе дела. Не исключено даже, что он и совсем не знал о возмутительном фарсе, который разыгрался в Трибунале, а едва узнав, тут же, хотя и с опозданием, принял самые решительные меры. Ну конечно, так оно все и произошло. Не мог же Робеспьер даже на одно мгновение поверить в то, что он, Демулен, или Дантон контрреволюционеры. Конечно, он не сомневался в их честности и невиновности, как не сомневался и в той любви, в том искреннем уважении, которые питал и сейчас питает к нему Демулен. Не мог он, не изменив самому себе, забыть всего того, что связывало их обоих с детских лет. Ведь еще в коллеже Людовика Святого, где они вместе проучились несколько лет, Робеспьер более всего дорожил и гордился прозвищем Справедливый. И теперь, в этот теплый солнечный день, он и его товарищи находятся в преддверии свободы.
И Камилл Демулен чувствует, как поет в нем от радости каждая клеточка тела, живого, здорового тела с густой, горячей кровью. Он закрывает глаза и предается сладостным мечтам о возвращении на свободу. Он признает, что был кое в чем не прав. Он погорячился. Не должен был он нападать на Робеспьера, это ему ясно. Он испытывает теперь угрызения совести. Вместо того чтобы помочь другу, он мешал ему. Что ж, он не из тех, кому преподанные уроки не идут на пользу. Для него эти несколько дней в середине жерминаля не прошли впустую. За эти несколько дней он повзрослел, он проникся всей важностью и сложностью задач, которые надо будет решить им обоим — ему и его великому другу Максимилиану Робеспьеру. Теперь уже никогда из пустого ребячества, из желания блеснуть не станет он задевать щепетильного Максимилиана. Его перо снова станет одним из самых грозных орудий революции, и снова их имена — Демулен и Робеспьер — будут упоминаться вместе, как некогда, внося в ряды врагов Республики трепет и страх.
А Люсиль — Люсиль по-прежнему будет его путеводной звездой…
Тюремщик Латур, стоя у глазка в массивной двери, не без сострадания глядит на худого черноволосого человека, шепчущего что-то с радостной улыбкой на угловатом желтом лице. Тюремщику Латуру дано указание — без особого шума, поодиночке препроводить осужденных вниз, в арестантскую комнату, где представители народа зачитают им приговор. И все же, несмотря на строгий приказ, тюремщик Латур медлит еще некоторое время. Он медлит, потому что он добрый человек, и еще потому, что он понимает — теми секундами, что он простоит у глазка камеры, он продлевает осужденному жизнь. Когда б то было в его власти, он подождал бы много больше, но это не в его власти. Он маленький человек, он лишь выполняет распоряжения других. Поэтому он открывает дверь в камеру, знаком подзывает Демулена, объясняет: ему надо спуститься вниз. Больше он ничего сказать не может.
Но Демулену и не требуется ничего больше. Стараясь сдержать буйную радость, Демулен наскоро совершает туалет. Вот и начали сбываться добрые предзнаменования, и теперь он делает первые шаги к свободе. Он выскальзывает за дверь. Неужели уже девять часов? Ах, какой он соня — проспать такое утро! Его буквально распирает от радости. Даже мрачный каменный коридор, которым они идут, кажется ему совсем не мрачным. Тысячи вопросов у него на языке, но он подождет, подождет… Он вовсе не сердится на милейшего гражданина Латура, наоборот, он готов прижать его к груди, ибо мрачный тюремщик кажется ему сейчас счастливым посланцем богов. Поворот, еще один, и еще. Вниз по лестнице. Дверь. Рывком отворяет он эту дверь. За дверью он видит Амара, Вадье, Германа, Дюкре, Флерио- Леско и Коффингаля.
Эти шестеро вовсе не походили на посланцев свободы. Молча переводит Демулен взгляд с одного лица на другое. Но лиц этих он не видит — только белые плоские маски с провалами вместо глаз. Он еще не пришел в себя. Он стоит, весь дрожа, в ознобе. Он смотрит. Одна из масок — он не мог определить какая — выступает вперед. В руках у маски — листок. Единственное, что Демулен может разобрать, это цвет листка — желтовато-белый. Маска открывает рот. Вялые, невнятные звуки, лишенные всякого смысла, наполняют комнату. Похоже, что квакает лягушка, но не громко, не пронзительно, а сонно, кое-как. Демулен продолжает дрожать. Он стоит, склонив набок голову. С недоверчивым любопытством, с удивлением смотрит он на этот спектакль масок. Он здесь на положении зрителя, которому этот спектакль показывают насильно, для него самого он неинтересен. Он так ничего и не понял из квакающего, смятого голоса. Он поворачивается, он хочет уйти. В ушах у него тонко звенит. Растерянно озирается он вокруг, потеряв ориентир, — в этой страшной комнате так много дверей. Маски смотрят на него дырками глаз, затем показывают — налево… И правда, налево, там дверь. Демулену дурно. Прикрывая рот рукой, он быстро идет к этой двери, входит — и тут же делает шаг назад. Он попал не туда, ему нужен выход. Он видит небольшую продолговатую комнату, из которой нет выхода. Посредине комнаты стоит стул, а вокруг него четверо мужчин в зеленых жилетах, белых рубашках, черных галстуках. Один из четверых держит в руках ножницы. Демулен пятится. Он пятится до тех пор, пока спиной не прижимается к закрытой двери. Безумный страх охватывает его. Затем приходит ярость. Он в ловушке. Только это он и может сейчас понять — в ловушке! Его заманили, предали, обманули. Но так просто он им не дастся. Он дорого продаст свою жизнь. Он улыбается нехорошей длинной улыбкой, лицо его становится жестким, он оскаливает зубы. Он пригибается. Теперь он похож на хищника, попавшего в капкан. Тело его напрягается, становится легким и послушным, движения мягкими и точными. Они подходят все ближе. Еще ближе, еще. Одним прыжком он бросается на крайнего, опрокидывает его, бьет, душит. О, упоительное сознание силы, ощущение мести! Он счастлив. Трое дюжих мужчин набрасываются на него, пытаясь оторвать от жертвы, он вскакивает, расшвыривает их. Хлопает дверь, на помощь приходят еще трое. Из-под груды тел доносится полузадушенный рев Демулена. Шестеро человек с трудом опутывают его веревками и усаживают наконец на стул. Шарль — Анри Сансон чувствует, как затекает у него левый глаз, — он прикладывает к нему ножницы. В комнату один за другим входят национальные гвардейцы; беднягу Пьера уносят на руках. Сансон подходит к стулу и коротко обрезает черные мягкие волосы Демулена, обнажая тонкую белую шею, — это и все, чего он хотел. Демулена поднимают со стула, он весь опутан веревками, его одежда превратилась в лохмотья.