Чего никогда не делал продавец Князев. Никогда. Здесь все дело в правильной установке, а установку ему давала Зина. Вот она-то и сказала ему о правилах игры, которые нарушать нельзя, если не хочешь, чтобы тебе же потом было хуже. Так что он запомнил это, запомнил намертво, словно в торговле родился и вырос: разбуди его — скажет то же самое, что говорила Зина. Слово в слово. Каждому свое.

Все. Нет больше сил. Он закрывает лавочку. Прячет под прилавок остатки товара. Он не боится, что взломают его фанерную конуру, — как раз напротив в нескольких шагах круглые сутки дежурит милиционер. Он выворачивает карманы. В магазине напротив двери закрыты и свет потушен, но он-то знает, что там еще кипит жизнь, там подводят итоги сегодняшнего дня. Без его, Князева, лепты этот итог будет неполным, его там ждут.

И он снова выворачивает карманы. Бумажки, бумажки. В них все, в этих бумажках — желтых, красных, синих и зеленых. В них и власть и слава. Ради них люди идут на преступление и на риск, они сидят по тюрьмам и валят лес в лагерях. Ничего в мире не изменилось. Капитализм, социализм. Ничего. Бытие по-прежнему определяет сознание, а какое бытие без денег! Зато с деньгами бытие может быть замечательным. Оно может быть прекрасным и удивительным, и таким же, вслед за бытием, становится сознание.

Он откладывает в сторону сиреневую бумажку. Двадцать пять рублей — это его оброк. Это дань. Он выплачивает ее ежедневно Светлане. Светлане Петровне, директору магазина. Это  е е  законная доля. Когда-то, когда Князев ходил в школу, учитель истории рассказывал им, что даже в эпоху феодально-крепостнических отношений это было принято; княгиня Ольга, например, брала с древлян дань: по вороху белок с каждого дома, да меду, да рыбы. Давно все это было, тысячу лет назад. В эпоху неразвитых денежных отношений. Теперь все иначе. Где взять белку? И где взять рыбу? Давно уже нет рыбы — разве что минтай. О белках и говорить не приходится, а мед есть только на рынке. Для того и придуманы деньги, чтобы всем было удобно. Если есть они — все купишь: и белку, и куницу, и осетрину с семгой. Только плати. Если есть чем.

У Светланы, у Светланы Петровны, есть. Ох, есть.

Но Князев не завидует. Это тоже входит в правила игры. Потому что он на своем месте, а Светлана Петровна — тоже на своем, а над Светланой Петровной еще высится пирамида, на каждую ступеньку которой нужно приносить свой дар.

Ему, Князеву, это не нужно.

Его место — в самом низу. У самого подножия пирамиды. Не место — золотое дно. Здесь что требуется? Умение считать до десяти. Умеешь — и радуйся. Для этого не надо было кончать институт, это ясно. Не надо было темными ночами штудировать теоретическую механику, сопротивление материалов, высшую математику, английский язык. Что ж, так случилось. Никто не знает своего будущего, вот и он не знал. Как там у Пушкина: «Грядущие годы таятся во мгле». О своем высшем техническом образовании Князев в анкете умолчал, здесь афишировать не нужно. Охотнее всего он и сам позабыл бы обо всем, только иногда, когда поутру проснешься неожиданно и голова не трещит с похмелья, лежишь в темноте и думаешь, ты это или кто другой. Неужели это он учился в институте, занимался боксом, поднимался на пьедестал, подставляя шею под медаль, подвешенную на ленте, неужели это он поехал однажды в Китай; неужели это он получал в праздник открытки, валяющиеся где-то среди хлама: «Дорогому товарищу Вячеславу Князеву от китайских друзей первой группы Третьего отдела?»

Забыть, все забыть.

Проклятый «Солнцедар». Забыть. Забыться.

Продавец Князев считает выручку.

Нет, забывать ничего не нужно. Наоборот. Надо помнить, что Светлана Петровна не любит, когда ее подчиненные на работе пьют «Солнцедар». Она сразу сказала об этом, когда Зина, связанная со Светланой Петровной какими-то старыми делами, привела Князева в магазин. «Только не пить», — сказала Светлана Петровна и вскользь мазанула глазами по Князеву. «Сучка», — подумал тогда Князев. «Не нарушать трудовой дисциплины. Быть выдержанным с продавцами, с покупателями… со всеми».

Выдержанным бывает только коньяк. Он с удовольствием пил бы коньяк, но коньяк ему, Князеву, еще не по карману. Он еще раз внимательно осматривает карманы, не завалялось ли чего, деньги любят счет, но скоро и ему станет коньяк по карману. Если они так любят счет, он их подсчитает. И даже пересчитает, если так уж нужно. Если они это любят. Ибо любовь, как утверждал Достоевский, спасет мир.

Великий писатель был прав.

А что любит Князев? Что любит бывший инженер, бывший чемпион, бывший… да, во всем бывший, а в настоящее время передовой труженик прилавка, продавец апельсинов торговой точки номер шесть? Он ухмыляется, резиновая улыбка растягивает непослушные губы. Он знает. Только он знает, что он любит. Это его тайна, его секрет. О, настанет время. Кружи, финти, ныряй, уклоняйся от ударов, от ударов судьбы, терпи их, покрывайся потом, чувствуй, как останавливается дыхание, как свинцом наливаются ноги, но двигайся, держи удар и не раскрывайся, а потом вложи все в один удар…

Так он и поступит. Не сейчас, нет.

Надо подождать, продержаться. Еще немного, еще чуть-чуть. И тогда настанет  е г о  время. Тогда он выберется из угла, куда загнала его судьба, тогда он перейдет в наступление. В свое время, в свой час. И этот час уже близок…

Часы на его руке показывают точное время: десять часов четыре минуты.

Сомов в это время был еще жив. Я думаю об этом, стоя рядом с капитаном «Ладоги-14» на мостике. Берега реки неспешно уходят назад. Мне уже за пятьдесят, но я не был здесь ни разу. «В гранит оделася Нева». Но здесь она отнюдь не оделася в гранит. Здесь она еще плещет свои мутные волны о низкие берега, усеянные какими-то сараями, сарайчиками и сараюшками, здесь Нева такая же, какой она была и пятьдесят, и сто лет назад, и гранитные берега, похоже, ей не грозят. Обилие сарайчиков наводит на мысль о том, что население прибрежных районов сплошь разводит кроликов. Но каких? Морских? Речных? Я не удивился бы этому. Ведь есть морские коровы и морские лисицы, почему бы не быть морским кроликам?

Чуть мерцая, течет навстречу жемчужная поверхность реки, расцвеченная красивыми нефтяными пятнами, Слева и справа, приткнувшись к берегу, стоят суда, запущенные, ржавые. Они похожи на огромных доисторических животных. Как их звали? Чтобы вспомнить, надо напрячь память. Я спрашиваю об этом старпома. Он чуть моложе меня, значит, мы в одно время ходили в школу. Он должен помнить. Старпом долго смотрит на меня. Он до сих пор не может решить, кто я  н а  с а м о м  д е л е, и на всякий случай держится настороже. Доисторические животные? Немного подумав, он уже готов что-то сказать, но в это время рулевой произносит: «Мамонт». Старпом недовольно хмурится — похоже, он сам хотел сказать про мамонта. Вместо этого он произносит: «Внимательней на руле». — «Есть внимательней на руле», — отвечает рулевой.

Я вижу, как он улыбается. Ему чуть больше двадцати, прекрасный возраст, и мне кажется, что и я и старпом попросту завидуем этому мальчику, у которого впереди вся жизнь.

Я от всей души желаю ему, чтобы его жизнь была лучше нашей. Хотя прежде всего стоило бы пожелать, чтобы просто была хоть какая-нибудь жизнь к тому моменту, когда он достигнет нашего со старпомом возраста. То есть лет через тридцать. Судя по накалу борьбы за разоружение, этого может и не произойти.

Так я думаю, глядя в спину рулевому.

Что думает старпом, я не знаю. Да и вообще я мало что знаю, и, вопреки распространенному мнению, с годами знаю все меньше и меньше. Может быть, потому я так напряженно возвращаюсь мыслью на восемь лет назад, стараясь вызвать к жизни невозвратно канувшие в небытие те пятнадцать минут, что длился заключительный период хоккейного матча, которого тоже уже никто не помнит, когда Сомов еще думал о будущем, а я, дав клятву, сойти с прибыльного, но достаточно бесчестного пути, проложенного нам в мире нашим крестным отцом Артуром Хейли, пытался написать роман об одном прямодушном человеке, жившем четыреста пятьдесят лет тому назад в Англии, при короле Генрихе Восьмом, известном своими многочисленными женами, которых он время от времени отправлял на плаху…

Как же все-таки звались эти доисторические звери? Игуанодонты? Плезиозавры? Да, как-то так они звались. И еще выплывает из немыслимых пучин памяти какое-то имя. Кювье. Он умел определить вид животного по одной-единственной кости, так, по крайней мере, гласит предание. То, чем занимаюсь я, похоже на работу знаменитого французского зоолога, если только он не был чистым палеонтологом. Я пробую делать то же самое.

Но кое-что о старпоме я все-таки уже знаю. В свое время он окончил военно-морское училище имени Фрунзе, попасть в которое было заветной мечтой любого мальчишки послевоенного времени, и не только потому, что девочки, встречаясь с «фрунзаками» где-нибудь в Кировском ДК или в любом танцевальном зале города, и смотреть не хотели в сторону бедно одетой шантрапы, среди которой всем нам было самое место.

У них были длинные палаши. Но, что важнее всего, у них было будущее. Чего про нас сказать было нельзя.

Многие из них вышли в отставку в адмиральских чинах и украшенные орденами, не понюхав даже пороху. Но и здесь они оказались вне конкуренции — разве можно сравнить жизнь отставного военного с бедным гражданским пенсионером?

Во мне говорила зависть будущего бедного гражданского пенсионера, которого в свое время не приняли в военно-морское училище. У меня было плоскостопие и зрение минус единица. Так страна лишилась выдающегося флотоводца.

Виктор Алексеевич, так звали старпома. Это он сказал мне сразу. И про училище Фрунзе тоже. Про все остальное он тоже скажет. Это произойдет много позже. А пока что он произносит: «Подходим к Кривому колену», и я ощущаю дуновение романтических морских ветров.