Жив ли сейчас, когда вспоминаю его?

Проверить несложно, для этого не нужно ездить в Ленинград. Достаточно обратиться к «Морской энциклопедии» Брегмана. Этот изустный справочник более обширен, чем самойловский «Морской словарь»: кроме терминов, понятий включает еще и фамилии, названия судов. Георгий Александрович Брегман — старый московский репортер, сотрудник газеты «Водный транспорт». Он и энциклопедия, и архив, и отдел кадров морского флота, безотказное справочное бюро. Звоню, спрашиваю, не знаком ли ему капитан имярек. В ответ презрительный смешок: будто есть капитаны, которых он может не знать. Интересующий меня жив-здоров, за последние двадцать лет командовал такими-то судами (следуют наименования, тоннаж, даты приемки и сдачи). Месяц назад перегнал плавучий док из Одессы на Камчатку.

— Но ведь ему, — говорю, — должно быть, за семьдесят?

— Ха, скажешь тоже. Шестьдесят четыре.

— Неужели я всего на семь лет моложе?

— Про тебя не знаю, камбузники в моей картотеке не числятся. Он же точно с девятьсот девятого, а сын, тоже капитан дальнего плавания, тридцать шестого года рождения…

Ровесник, значит, нашего маленького столкновения с его отцом из-за «бутылочки рома».

Мы вернулись из второго рейса в Швецию, и меня — в Красное здание, в «кадры», к инспектору.

— На «Лену», — говорит, — идет прежний камбузник, выздоровел. А ты на «Ижору» — палубным матросом. В Англию рейс…

Ни на «Лене», ни на «Ижоре» никто не знал, что я журналист, что у меня редакционное задание. По крайней мере, я думал, что не знают. Разве, в противном случае, послал бы меня чиф «Лены» за ромом? А может, и послал бы… Пока я ходил на «Ижоре», в редакции появился новый сотрудник. И когда я, возвратившись из плавания и забежав в «Искорки», рассказывал, возбужденный, о своих впечатлениях, этот новичок произнес вдруг:

— Вчера я слышал о том же самом, но в несколько иной трактовке…

— И от кого же? — спросил я задирчиво.

— От Саши…

— Уточните, кто этот столь осведомленный Саша? — перехожу уже в наступление.

— Мой старший брат… Александр Николаевич Пашковский…

Бог мой, это ж капитан «Ижоры», наш кэп! Еще позавчера в море, перед приходом в Ленинград, он распекал боцмана за плохо очищенный от щепы носовой трюм — мы возили в английский порт Саут-Шилдс на Тайне пропс, круглый лес для шахт, — и боцман в свою очередь уже не щепу, а стружку сгонял с двух палубных матросов, с меня и Петьки Жванского, коим была поручена эта работа в трюмах… На «Ижоре» я больше не ходил, сделав перерыв в рейсах, дабы отписаться для газеты. И разоблачение меня младшим Пашковским перед старшим произошло, если произошло, когда я уже ему не подчинялся.

О капитане хочу добавить то, чему не был, к сожалению, свидетелем. В декабре тридцать шестого два парохода — «Смидович», «Ижора» — и теплоход «Жан Жорес» покинули с различными грузами на борту ленинградский порт, получив форордера, то есть документы без указания в них конечного пункта следования. Дается лишь примерная ориентация — в данном случае она была на Голландию и Англию — с последующим уточнением в пути. Капитаны-то знали свой истинный курс — республиканская Испания, порт Бильбао. Только капитаны… Суда ушли в том порядке, как я их назвал: первым «Смидович»; в тот же день, к вечеру, — «Ижора» и на другой — «Жан Жорес»; их выводили ледоколы. Балтику, Кильский канал миновали более или менее благополучно. «Менее» — за счет встречи «Жореса» на траверзе Ростока с немецким эсминцем — немцы подвергли теплоход досмотру — и «эскортирования» «Ижоры» неизвестной подводной лодкой, которая долго плыла бок о бок, не всплывая, под перископом… Как и задумывалось, пройдя раздельно Английским каналом, повернули на Францию и сгруппировались в Гавре для выработки дальнейшего плана. Три капитана собрались на «Ижоре» у Пашковского. Бросок в Бильбао через беспокойную Бискайю решили совершить ночью: первыми — «Смидович» и «Ижора» с дистанцией в 5—6 миль друг от друга; более быстроходный «Жорес» чуть задерживается в порту, администрации которого сообщено, что советские суда направляются форордером на Англию… Бискайя была беспокойной в ту пору не столько в силу своего известного штормового характера, сколько из-за шнырявших тут военных кораблей Франко. Пересекать залив следовало, по логике, учитывая ситуацию, с погашенными огнями. Так и пошли в полночь при полной светомаскировке. И каково же было изумление вахтенного штурмана «Ижоры», когда стоявший на мостике капитан распорядился в середине ночи включить огни на судне. Вахтенный замедлил на полминуты исполнение приказания, и капитан отрепетовал его с жестким нажимом в голосе: «Все огни!» Вот так, не просто освещенная, а, можно считать, иллюминованная «Ижора» форсировала Бискайю и стала на рейд Бильбао под разгрузку… А утром вдали от рейда, но на видимом расстоянии, курсировавший в этом районе фашистский крейсер, приняв освещенное судно за родственное, проконвоировал в свой порт Пасахос задержанного ночью при потушенных огнях «Смидовича», провел в многомесячное пленение. «Жоресу», стоявшему в Гавре, Москва приказала прервать рейс в Испанию, идти в Лондон… Находчивый капитан «Ижоры» Александр Николаевич Пашковский был награжден орденом Ленина.

«Ленинские искры» напечатали несколько моих корреспонденции под общей рубрикой «Из вахтенного журнала». Читаю их теперь чужими глазами, кажутся наивными. И все-таки есть в них, по-моему, что-то привлекательное.

«ИОРГИ

Отербакен — крошечный, ничем не примечательный шведский городок, и мне нечего было бы о нем рассказывать, если б не встреча с Иорги.

Рано освободившись от работы, я отправился в город.

Порт в четырех милях от самого Отербакена.

Я шел тихим прогулочным шагом, оглядываясь по сторонам, стараясь увидеть что-нибудь особенное. Но все было обыкновенное. Деревья, река, небо. Мое внимание привлекали только живые ограды из вьющихся растений вокруг раскрашенных, как игрушечные, домов. Скоро и это мне наскучило, и я прибавил шагу.

Я шел уже минут двадцать и никого еще не встретил. Казалось, какой-то чудак наставил дома, скамейки, автоматы с фруктами и шоколадом, дорожные столбы, тумбы с рекламой, фонтаны — и все это бросил. Людей нет. И можете себе представить, как я обрадовался, увидев идущего впереди мальчика в голубой рубашке, желтых штанишках, с плетеной красной корзинкой в руке. Я знал, как попасть в город, ребята на пароходе объяснили, но я крикнул вопрошающе:

— Отербакен?

Мальчик остановился, посмотрел на меня снизу вверх, отдавая дань моему росту, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

— Отербакен.

Я понял, он тоже идет в город. Мы пошли вместе.

— Русски, — сказал вдруг мальчик утвердительно.

Я вздрогнул от неожиданности.

— Русски, — повторил он.

— Русский, — сказал я.

— О-о! — вдохнул он. — Петроград? — уже с вопросом.

— Нет, — поправил я. — Ленинград.

— Йез! Ленинград, Ленинград, — спутник протянул руку, показывая на восток.

Затем он поднял свою красную корзиночку, ткнул в нее пальцем и тем же пальцем коснулся моего пиджака. Я понял.

— Да, — сказал я, — красный.

— Кра-асный, — медленно повторил он, прислушиваясь к звучанию этого слова.

Не зная языка друг друга, мы все же «заполнили» взаимно анкету: я сказал, как меня зовут, сколько мне лет, что я матрос, и узнал, что его зовут Иорги, ему двенадцать, что отец рыбак, а сам он учится в четвертом классе.

Я обнял Иорги за плечи, и так мы шли. Дорога подвела к лесу. Мальчик вырвался вдруг и побежал, оборачиваясь на бегу, призывая следовать за ним. Я увидел на опушке высокий, поставленный на попа замшелый камень. Такие в Швеции не редкость. Я подошел поближе. На валуне был наклеен плакат с огромной черной свастикой посередине. Я впервые увидел этот знак наяву, а не в «Крокодиле». Иорги ждал, что я буду делать. А я повернулся, чтобы идти дальше. Тогда Иорги приблизился к камню вплотную, взглянул на меня, вынул из-за пояса нож, который я у него прежде не замечал, медленно провел им с угла на угол по плакату, еще раз с другого угла и сорвал клочья.

— Йез, — тихо сказал я.

И мы пошли молча в Отербакен. Нам не нужно было больше разговаривать. Мы уже все друг другу сказали».

«ВСТРЕЧА

Он толст, наш капитан, и его мучает одышка.

Когда он поднимается по крутому трапу на мостик, стальные ступеньки дребезжат под ним.

Команда «Лены» зовет капитана «папой», и это нравится ему.

Всюду, куда бы мы ни пришли, во всех портах «папу» принимают как старого знакомого.

«Папа» говорит, что не помнит, сколько лет плавает капитаном. Ходят слухи, что пятый десяток.

В Совторгфлоте нет парохода, на котором бы не плавал какой-нибудь «папин» ученик. Я знаю капитанов дальнего плавания, начинавших морскую службу у «папы» палубными матросами.

Нашего капитана останавливают на улицах незнакомые пожилые люди, говорят: «Здравствуйте, папа!», и он хлопает себя по гладкому лоснящемуся затылку, кричит: «Как же, помню-помню — еще на Канарских островах встречались…» И начинается. «Папа» любит «потравить».

…Мы только что вышли из Зунда, — одного из трех проливов, соединяющих Северное море с Балтийским, — где встретились с «Пионером», нашим теплоходом. Команды обоих судов высыпали на палубы, махали платками, перекрикивались. Повар Костя выбежал с большой поварешкой в руке и приветствовал ею своего «кореша» — приятеля, повара с «Пионера».

— Чем сегодня удивляешь в обед? — кричал Костя.

— Селянкой и голубца-ами! — отвечал тот, сложив руки рупором.

— А я борщом и запека-анкой!

И мы разошлись. «Пионер» шел в Швецию, а мы из Швеции. Балтийское море встретило штилем. Было хорошо. Ветер дул в затылок — в корму.

Странное дело, кроме «Пионера», никто нам в этот день больше не попадался. И это в Балтике — на столбовой проезжей дороге! Только под вечер мы увидели на горизонте чей-то дымящий на все небо пароход. Он шел быстро и скоро приблизился так, что можно было разглядеть марку на трубе — желтую подкову. Многие пароходы носят на трубах этот символ счастья, пытаясь уберечься от превратностей судьбы.

На капитанском мостике «Лены» стояли вахтенный штурман и «папа». Штурман смотрел в бинокль, силясь разобрать название встречного судна, порт приписки. «Папа» нетерпеливо расхаживал от крыла к крылу, посапывая носом.

— «Пальдиски», — сказал штурман. — Таллин. Эстонская коробка.

«Папа» резко остановился, словно наткнулся на столб, посмотрел на штурмана, побагровел.

— Что? — сказал он. — «Пальдиски»? Ну-ка, дайте бинокль.

Он долго разглядывал почти поравнявшийся с нами пароход, протирая стекла бинокля, наконец отложил его в сторону и проговорил, задыхаясь:

— Да! Это он! Это «Пальдиски»!

Он расстегнул жилет. Его мучила одышка. Пораженный штурман молчал. «Папа» никогда еще так не волновался.

— Слушайте, дорогой! — сказал вдруг капитан совсем тихо. — Вы знаете, я уже много лет мечтаю встретить это судно. На «Пальдиски» плавает друг моего детства, мой тезка Август Экис. Мы родились с ним и выросли в одном доме. Мы вместе пошли плавать и потеряли друг друга из виду. Мы не виделись с ним столько лет, сколько плаваем. Мне говорили, что он ходит капитаном на «Пальдиски». И вот он, этот пароход… — «Папа», помолчав немного, добавил: — Я хочу поприветствовать своего друга.

И велел отсалютовать «Пальдиски» тремя продолжительными гудками.

Прошла секунда, две, три. Август Экис вспоминал, думал, почему ему так особо салютуют.

И вот «эстонец» ответил. Тоже продолжительными гудками, тремя. Август Экис вспомнил.

По короткому гудку с обеих сторон, и мы разминулись.

Вот какая удивительная встреча произошла у нашего «папы» в Балтийском море, когда мы возвращались из Швеции в Ленинград».