Кристина всхлипывала, она была готова каждую секунду вскочить и закричать: «Уйду! Я здесь больше не останусь!»

Но она осталась.

Стояла гнетущая тишина.

— Прошу слова, — подняла руку Татьяна.

— Говорите, — разрешил директор.

— Зажгите лампу. Я хочу видеть людей, с которыми говорю.

Директор чиркнул спичкой.

— Надо экономить керосин, — проворчал он, извиняясь.

Загорелся дрожащий огонек, маленькое, слабое пламя, и директор тотчас загнал его под стекло.

На стенах вздрагивали тени.

Татьяна стояла. В своей собольей шубе она казалась большой, неловкой.

Директор накинул пальто на плечи.

— Говори же! — потребовал он хмуро.

— Успеваемость плохая, дисциплина тоже. Учительский состав полностью не укомплектован. Педагогическое образование среди нас имеют лишь единицы. У нас нет никакого понятия о методике, а незнание татарского языка осложняет все еще больше. Мужчин нет. Женщины работают. Дети растут сами по себе.

— Это известно нам, — сердито заметил директор. — Вы поняли мою мысль? Мы должны делать больше, чем мы можем!

— Да, я поняла. Я должна работать гораздо лучше. Но искусственно завышать отметки не буду. Это липа. Если хотите, можете привлекать к ответственности.

Директор не заметил, что лампа коптит. Татьяна глядела угрюмо, она не чувствовала поддержки. Учителя смотрели в землю. Оба были правы, и она и директор.

— Мы знаем, знаем, что человек, который преподавал здесь немецкий язык, очень плохо знал свой предмет. Лаев еще молода, у нее нет опыта. Так сразу, одним ударом невозможно научить детей языку. Это требует большого терпения и выдержки. Терпения и воли у Кристины хватает. — Татьяна оглянулась. — Мария, у твоих учеников тоже низкие знания, почему ты молчишь?

— У меня? Нет! — с жаром воскликнула Мария.

— Хорошо, может быть, я ошибаюсь. Выношу предложение — ходить друг к другу на уроки.

— Кончили? — сухо спросил директор.

— Нет.

— Что еще?

— О дисциплине, — Татьяна весело засмеялась. — Вчера прихожу на урок, все ребята на печи и глядят на меня оттуда. «Сейчас же слезайте», — позвала я. «Нельзя, учительница-апа». — «Это еще почему?» — «Холодно, апа!» — объясняют. Я знала, что ни злом, ни добром их оттуда не выманишь. «А для меня место найдется?» Они закричали от радости и сдвинулись поплотнее. Весь класс протянул мне руки. И на печи прошел урок устного счета.

— В каком классе это было? — деловито спросил директор.

— В пятом «А».

— Вы должны были сразу же вызвать меня.

Татьяна помедлила, подбирая слова.

— Вы очень хороший человек, Салимов, это все знают; вы заслуживаете уважения и без излишней строгости, с которой пытаетесь руководить школой. И нами. Не один вы переживаете за дела школы! Мы тоже переживаем.

— Татьяна! — шепотом предупредил ее кто-то и дернул за рукав.

— Вы, женщины, виноваты, что дети отбились от рук! Кто-то должен держать вожжи в руках, — громко перебил директор.

Татьяна не дала себя сбить.

— Разве только строгостью? — спросила она.

— У них нет отцов.

— Своих детей вы не так воспитываете.

— С мальчишками по-другому нельзя.

— Я остаюсь при своем мнении.

— Оставайтесь.

— Это нехорошо, — сказала Татьяна, не уступая. Учителя что-то бормотали, покачивали головой.

— Все? — спросил директор.

— Нет. Школу надо как следует топить.

— Дров мало, транспорта нет, рабочих рук нет, зима только начинается. Вы что, не знаете, что идет война? Вам не стоит бояться холода. Ни у кого ведь нет такой роскошной и дорогой шубы.

Татьяна сказала мягко и с сожалением:

— Простите, Салимов. Я, видимо, не сумела сказать так, чтобы вам не пришлось упрекать меня. Но я остаюсь при своих требованиях. Учиться и давать уроки в верхней одежде нельзя! Оправдывать все войной не стоит, особенно в таком далеком тылу. На фронте не будет теплей, если дети бойцов от холода не смогут держать ручки, а чернила в классах превратятся в лиловый лед. Фронтовики презирали бы нас, если бы узнали об этом.

— Ну, Татьяна, к чему эта дуэль с директором? — вздыхала Мария, возвращаясь домой с собрания. — Чего ты добиваешься? Салимов станет тебя ненавидеть.

— Не станет, — шагая в темноте, тихо засмеялась Татьяна. — Не такой человек. Он сам все понимает. Представь себе, как ему тяжело, каждый из нас думает о своем, а вся ответственность лежит на его плечах. А мы так мало ему помогаем! — Хотя лица Татьяны и не было видно, оно почему-то показалось Марии старым и усталым.

— Искандер, что с тобой? — сочувственно спросила Варенька среди ночи.

— Спи.

— Я не усну, Искандер, если ты не скажешь.

Но Искандер так и не сказал.

Шли дни. Директор перестал замечать Татьяну, словно ее не существовало. Он проходил мимо нее, глядя в землю. Он вообще со всеми говорил мало и только по делу. Каждое утро, торопясь в школу, учителя думали об одном и том же: топят ли? Топили каждый день чуть больше, чем накануне. Вскоре можно было снять с себя верхнюю одежду.

Однажды морозным вечером в ворота школы въехало двое саней, набитых людьми. Из района прибыли новые педагоги, поставили свои чемоданы и узлы в снег, а возчик повернул оглобли и направился в столовую к Аньке.

Побежали искать директора.

Кристина рассматривала новоприбывших из своего окна и ревниво думала, что директор и Варя примут их теперь так же мило, как принимали ее, Кристину… Она не обижалась на Салимова. После того бурного собрания директор неловко пытался утешить ее:

— Ничего, Кристина.

При этом он казался таким виноватым, что Кристина стала к нему относиться как и прежде.

И о Татьяне она много думала. О том, что она сказала на собрании: у Кристины хватит и терпения и воли. Разве еще кто-нибудь верил в Кристину, разве кто-нибудь еще думал о ней так хорошо? И отчего это один человек только мечется и переживает, а другой глядит на все легко, с улыбкой? Трудности для такого не трудности, а препятствия — не препятствия. Сам он красив, и вокруг него все становится лучше, и ему позволено больше, чем кому-нибудь другому. Кристине хотелось быть именно такой. Такой, как Татьяна Лескова. Кристина всегда хотела быть кем-то другим.

Кристина, Кристина, бедная та птица, которая рядится в чужие перья.

На следующее утро сияющий и счастливый директор представлял прибывших из района педагогов — мужчину и четырех женщин:

— Амина Абаева. Преподаватель татарского языка и литературы. Поэтесса, — представил он нежную, скромную женщину, которая смеялась мягко и ласково. У нее было приятное, бледное лицо, все в мелких морщинах; казалось, что они — от привычки часто улыбаться людям.

Следующей директор представил Бетти Барбу, московскую художницу, преподавательницу рисования и черчения. Она выглядела необычно, эта высокая, плечистая старая женщина с густыми бровями и лиловатым носом. На ней — полупальто в большую клетку. Из-под мужской шляпы виднелись коротко остриженные волосы. На ногах — калоши, большие и рваные; подметки подвязаны бинтом. Она говорила грубым басом, проглатывая букву «р», и сразу же перешла со всеми на «ты».

Еще две женщины, знакомые Марии, Агата Иванова и ее дочь Юлия, прибыли из Смоленска. У маленькой, измученной и высохшей Агаты были синие мешки под глазами. После каждых двух слов она большим и указательным пальцами вытирала уголки рта. И появившиеся от этой привычки глубокие борозды придавали ее лицу выражение постоянной грусти. Рядом сидела ее дочь Юлия, из-под глубоко надвинутой ушанки сверкали острые серые глаза, а веснушки разбежались по ее подвижному лицу. Ужасно большая шапка и огромный ватник делали ее похожей на веселого неуклюжего медвежонка.

Последним директор представил мужчину. Широкоплеч, среднего роста и не очень молод. Ошеломляло его лицо, так оно было красиво. Особенно темные, задумчивые и будто чуть грустные глаза.

— Лейтенант Свен Лутсар, преподаватель военного дела, — объявил почтительно директор и обернулся к Кристине: — Ваш земляк.

Кристина протянула Лутсару руку и подумала: «Я люблю его».

Разместить всех стоило большого труда. Мария вместе с вновь прибывшими смолянами решила перебраться в просторный и теплый дом какой-то одинокой женщины, на краю деревни, а в прежнюю комнату Марии переселился Свен Лутсар. И хозяйка Фатима сказала ему приветливо, как в свое время Кристине и Тильде: