— Будьте здоровы, счастливого пути! — сказала Кристина Ханнесу, суеверно плюнула трижды через плечо и рассмеялась.
«Какая она милая», — подумал Ханнес.
Йемель тоже подошел пожать Ханнесу руку, и даже Абдулла со своей слюнявой бородкой лез целоваться.
— Не унывай! — утешал Йемель Ханнеса.
— Кто тебе сказал, что я унываю? — Ханнес резко повернулся к нему спиной.
— Почему ты с ним так зло? — удивилась Пярья.
— Он и этого не заслуживает, — пробурчал Ханнес.
— Ты будто рвешься на фронт.
— Так надо.
Пярья долго молчала и сказала тихо, сквозь слезы:
— Уж не ты ли тот Большой Тылль[9], который победит врага?
— Почему бы и нет! Или, по-твоему, герой тот, кто сидит дома и прячется за спины женщин? — пошутил Ханнес и добавил серьезно: — Не гожусь я быть украшением деревни без мужчин.
Пярья вздохнула. Сейчас ей хотелось, чтоб Ханнес был маленький и слабый, а не такой беспокойный верзила.
Люди вокруг не хотели думать о смерти, не хотели ни о чем беспокоиться. Лиили стояла рядом с мужем и плакала, пряча лицо в поднятый воротник. Ванда осуждающе глядела на нее. Она не понимала свою странную невестку, которая все это время относилась к Гуннару с таким безразличием, а теперь лила слезы. Нет, жена сына ни в чем не знает меры, у нее нет чувства собственного достоинства.
А Гуннар хотел успокоить Лиили и улыбался флегматично и вяло. Его жена плакала — значит, она любит его. Гуннар не мог понять, как относится к нему Лиили и чего она от него хочет. У Гуннара не было других женщин, даже и в мыслях он не изменял Лиили, и никто никогда не казался ему милей, чем она. И все-таки вдвоем им было трудно. Еще вчера Лиили упрекала его в эгоизме и бесчувственности.
— Ты несправедлива ко мне. Нельзя жить только прошлым. Нельзя все время, беспрерывно переживать из-за того, что умерла Трина, — убеждал ее Гуннар.
Такой рассерженной он ее никогда не видел.
— Да уж ты никогда не переживаешь! Что для тебя прошлое! — выкрикнула жена и страшно, до желтизны, побледнела.
— Что же нам теперь, всю жизнь только сидеть и плакать? Разве моя мать не страдает? Почувствовала ли ты когда-нибудь ее дурное настроение?
— Замолчи! — как безумная закричала Лиили, топая ногами, и заткнула пальцами уши.
— Я завтра уезжаю. Может быть, мы никогда не увидимся, — грустно сказал Гуннар. Лиили не двигалась. — Слышишь?
— Да, — сказала она. — Прости меня.
Гуннар попытался ее обнять. Лиили не отворачивалась, но и не отвечала на поцелуи.
Сейчас Лиили плакала, и это могло означать только хорошее.
Роман Ситска переступал с ноги на ногу, надвинутая на глаза ушанка не защищала лицо. Он сильно сдал, постарел.
— Береги себя, — просила Ванда сына. — Смотри, чтобы у тебя ничего не украли, — поучала она. — У учителя эстонской школы в городе, в толпе, вырезали нагрудный карман вместе с документами и деньгами.
Гуннар послушно кивал.
Ванда стянула рукавицу и дотронулась окоченевшими пальцами до лица сына. Крупные слезы текли по ее побелевшим от холода щекам.
— Пусть моя любовь будет тебе опорой. В трудную минуту помни — я всегда с тобой. Мои молитвы сберегут тебя… если ты в это веришь…
— Верю, — ответил растроганный Гуннар и поднес холодную руку матери к своим губам.
Пусть невестка посмотрит, как надо укрощать боль, решила Ванда. Она спрятала руку в варежку и вздохнула:
— Вот так.
Потом она осмотрела вещи и спросила деловито:
— А где бутыль с маслом?
Никто не ответил.
— Ром, когда мы выходили, я отдала ее тебе в руки.
— Разве? Не помню.
— Попытайся вспомнить. Ты еще сам сказал мне, что понесешь ее.
Инженер Ситска снисходительно улыбался.
— Дорогая, ты что-то путаешь. Моя память никогда меня не подводила. Но можно и проверить! Если я не смогу вспомнить все семь чудес света, тогда…
Роман Ситска поднял глаза к небу, словно там были написаны все семь чудес света.
— Египетские пирамиды — раз, висячие сады Семирамиды в Вавилоне — два, статуя Зевса в Олимпии — три, храм Артемиды в Эфесе — четыре, Галикарнакский мавзолей — пять, Александрийский маяк — шесть… шесть… шесть… Черт возьми, Ванда, что же было седьмым?
— Не паясничайте! — взорвалась вдруг Лиили. Она ведь видела собственными глазами, как свекор, торопливо и воровато оглядываясь, засунул узелок с маслом под нары. Гуннар и Ванда были уже во дворе, а Лиили замешкалась в темных сенях…
— Дорогой, ты забыл про Родосский Колосс, — улыбаясь произнесла Ванда.
— Правильно! — радостно воскликнул инженер. — Седьмым был Колосс в Родосе. Сдаюсь! — И он поднял вверх руки, спрятанные от мороза в три пары варежек.
— Лиили, тебе не хватает чувства юмора, — улыбнулся Гуннар.
— А зачем ему масло? — рассуждал как бы про себя Роман Ситска. — Парень ведь идет на армейское довольствие…
Но Ванда смотрела на мужа внимательно и с подозрением, и Роман Ситска опустил глаза.
Прозвучал приказ садиться в сани. Последние объятия. Заиграла гармонь, затянули песню.
Тронулись.
Еще долго виднелся в синеющей дали длинный ряд саней, и ветер доносил обрывки отчаянно бравурной музыки. Еще долго стояли люди, подняв руки, посылая последние прощальные приветы, потом гасили костры, и ветер прижал черный дым к земле.
Когда они возвращались в Такмак, ветер переменил направление. Лиили снова казалось, что она медведица и что все они трое — медведи, которые вперевалочку шагают к своей берлоге, где достаточно меда и топленого масла, чтобы дождаться весеннего пробуждения.
А ветер все крепчал, мела поземка. Это были знаки большого бурана.
Хлопали двери. Уроки кончились. Вышли педагоги из классов, и сейчас же дети гурьбой высыпали во двор и смеялись дымящимися на морозе ртами. В дверях класса Татьяна Лескова насмешливо-весело разговаривала с юношей, который бледнел и краснел и смотрел на нее боязливым взором, полным обожания. В учительскую Татьяна вошла возбужденная — к ней вернулось желание нравиться и она стыдилась этого. В учительской царила напряженная атмосфера. Кристина вертела глобус, а Мария безуспешно пыталась повесить расписание, упавшее с доски объявлений. Кусочки хлеба, заменявшие кнопки, высохли, и теперь она смачивала их слюной.
— Даже на соплях не удержится, — грубо сказала она. Бессмысленная возня ей надоела.
«Ужасное захолустье», — подумала Кристина. Вслух, конечно, она этого не скажет, чтобы никого не обидеть.
Все собрались, можно было уже начинать. Ждали директора. В этот день он ходил опустив голову, и его громкий, карающий голос слышался повсюду. Салимову стоило только пройти мимо окон класса, как дети пугались и умолкали. Они боялись его, единственного мужчину на всю школу.
В небе полыхало зарево. Но закат длится недолго, и нянечка заранее подвесила на крючок керосиновую лампу. Вошел директор, ни на кого не глядя, коротко поздоровался. Легким движением сбросил с плеч пальто из черного сукна и стал за столом, покрытым красной материей, поправил хрустящий ремень на своей солдатской гимнастерке. Это был вызов озябшим, закутанным в платки и пальто женщинам. Все видели и чувствовали, как сердится директор.
И глобус остановился.
— В школе низкая успеваемость, и особенно на уроках Кристины Лаев. Мы самые отстающие в целом районе! — гремел Салимов.
Директор сказал длинную, гневную речь. Пока говорил, стемнело, но, когда Мария встала, чтобы зажечь лампу, он крикнул:
— Не сейчас! — И продолжал: — Учителя беспомощны, безответственны, не умеют найти правильный подход к ученикам. Это преступление перед государством и народом, которые доверили нам воспитание молодежи.
Кристина прятала лицо в воротник пальто, словно защищая его от ударов. Хорошо, что было так темно.
— Лаев, как я смогу это объяснить в районе? Почему у вас так много низких оценок?
— Они ничего не знают, — ответила Кристина тихим голосом, а сердце ее билось так сильно, что, казалось, все могли это услышать.
— Ничего не знают! Еще бы! Стоят в очереди за пирожками во время уроков!
Кристина беззвучно плакала, закрыв лицо варежкой.
— Почему у Марии Цветочкиной ни в одном классе нет двоек? Почему у нее на уроках все всё знают?.. Скоро конец четверти, но если… — И директор ударил ладонью по столу. — Я требую, я обязываю вас поднять уровень успеваемости. Я привлеку вас к ответственности за низкую успеваемость!