Собор завораживал. Восхищение Константина тоже обращало на себя внимание.

— Нет, вы только посмотрите!

Он повторял это много раз.

Мейлер, закинув голову, изучал скульптурные заросли и тяжело дышал.

Возле Пьяцца дель Дуомо ходили и стояли девушки. Поправляя застежки резинок для чулок, они заглядывали в проезжавшие мимо автомобили. Одна forosetta подарила Мейлеру обворожительную улыбку.

— Скажите пожалуйста! — удивился писатель. — Она довольно миленькая.

Под добродушным взглядом Мейлера девушка осмелела. Перешла через дорогу. Более чем узкая, облепившая ляжки юбка позволяла делать лишь очень короткие шаги. Из-под джемпера выпирали маленькие бугорки грудей.

Девушка внимательно приглядывалась ко мне. Разгадывала, из какого квартала новая конкурентка. Заслышав чужестранную речь, forosetta очень миленько поприветствовала нас. Она закинула обе руки за голову, чтобы груди сильнее выпирали. Чтобы показать, что у нее есть.

Мейлер покачал головой:

— Подумай, золотце, сама: я должен выбирать из двух зол. Если потрачу на тебя свои деньги, на что же я буду покупать вино?

Девушка недоуменно смотрела Мейлеру в рот. Всем существом своим она старалась понять его.

— Ну видишь, ты тоже не знаешь!

Мейлер демонстративно вывернул карманы. Это девушка поняла сразу. Она засмеялась и покивала головой, что верит в безденежье Мейлера. Она воскликнула:

— Bene, bene! — опустила руки и застучала каблучками через дорогу на прежнее место.

Константин пожаловался:

— На меня она даже не взглянула.

— Она решила, что вас уже захватила я.

Мейлер тоже сокрушался:

— Посмотрите на меня! Какой я целомудренный! Если так и дальше пойдет, у меня образуется комплекс неполноценности!

Я взяла Мейлера под руку. Сказала ему, что он чуткий, милый человек.

Константин счел, что за подобные либеральные взгляды нас не следовало бы пускать за границу.

У Мейлера возникла хорошая мысль пойти в пассаж.

— Там великолепные книжные магазины.

Перед моим мысленным взором все время стояла девушка, закинув руки за голову. Ах, какой жест! Так могла соблазнять Антония Клеопатра. Дешево и надежно. Я сделалась веселой и нетерпеливой, как всегда, когда что-нибудь находила.

…Смотрела на книги в витринах, не видя их. Мысленно я еще следила за тем движением девушки. Как естественно, но не скрывая при этом обдуманного намерения, она подняла руки и сплела их на затылке. Уловила ли я это движение? Я испытывала упорное желание сразу же попробовать.

Часто случалось, что в период создания характера я находила интересные детали, от которых на репетициях приходилось отказываться. Они все сами по себе бывали правильными, но не связывались в роли в единое целое. Или не совпадали с режиссерским видением роли.

Могла ли я наделить Клеопатру движением forosett’ы?

Мейлер и Константин с головой погрузились в мир книг. Они забыли о моем существовании.

Соблазнять всех троих — Цезаря, Антония и Октавиана — вынуждал Клеопатру совершенно трезвый расчет.

Затем где-то позади послышались родные голоса. Мейлер узнал:

— Это наши.

Пассаж — с его освещенными витринами — создавал иллюзию уличного перекрестка. Просветленное выражение лиц выглядело странно. Феврония чувствовала потребность что-то сообщить. Ее глаза блестели, словно после слез. Она была доверчива и едва сдерживала смех.

— Неужели вы не хотите попробовать?

Я не поняла ее. Попросила объяснить. Оказалось, что на каменном полу выложено изображение быка.

— Кто, стоя на нем, повернется вокруг себя на пятке, у того прибавится потенции, — объяснила Феврония.

Лицо Константина, тонкое лицо ученого, выражало оторопь. Он избегал моего взгляда.

Мейлер ворчал, он чувствовал себя просто неловко и считал верчение на быке глумлением над безденежными туристами.

Февронию снова одолел смех. Все это действительно могло бы выглядеть смешным, если бы не отражало человеческую суть.

По дороге в гостиницу единственная мысль — скорее упасть в постель.

Портье подал ключ — № 202. Февронии еще не было.

Когда я лежала в постели, нахлынули разные мысли вперемешку. Миланский собор и forosetta. Какова ценность тела по сравнению с душой? Тело — это корпус, оболочка. Человек нарядил ее в мораль. Словно без этого мы не сумели бы уважать себя.

При будничности лжи и фальши лишь безжалостная правда может исправить человека.

Искусство тоже начинается с честности. Оно не должно позволять ни овладевать, ни торговать собою. Но разве искусство не продает себя? Впрочем, это можно скрыть, прекрасно оправдать или хладнокровно отрицать.

Мне было непонятно, почему я не могу расслабиться. И чем вызвано мое беспокойство.

Поднялась с постели и подошла к зеркалу.

Начесала пряди волос на лицо. Верхний свет раздражал, он был слишком резок. Вместо него я включила два ночника. Снова села перед зеркалом. Возникли интересные тени. Контуры губ вырисовывались четче, а глаза сделались более глубокими.

Попробовала еще и по-другому, чтобы лицо смотрелось цельно, чтобы детали лица не выделялись. Так было выразительнее и менее вульгарно.

Закинула руки за голову на затылок.

Все еще не хватало чего-то важного. Что бы это могло быть?

Сняла платье и в одной комбинации снова подошла к зеркалу. Снова закинула руки на затылок. Разглядывала себя. Теперь получилось то, что надо. Улыбнулась про себя от радости.

Кто-то постучал. Я прислушалась. Постучали снова и посильнее. Я не помнила, чтобы запирала дверь. Она и оказалась незапертой. За дверью была не Феврония. Там стоял Мяртэн.

От неожиданности даже не сообразила, что я в одном белье.

— Одевайся, — сказал Мяртэн. — Где ты была? Я звонил тебе каждые пять минут и даже приходил и стучал в дверь.

Я попросила его подождать в прихожей, пока накину что-нибудь.

— Где ты была? — спросил Мяртэн из прихожей.

Закурила сигарету и позвала его в комнату.

Он отклонил мое приглашение сесть, остался стоять.

— Одевайся, пойдем, — сказал Мяртэн. — Я жду тебя уже целый вечер.

— Куда?

— К матери Массимо.

— Сумасшедший! Почему я? Кто такой Массимо?

— Расскажу по дороге.

Я отказывалась.

— Устала. Хочу отдохнуть. Понимаешь? Не пойду.

Во мне поднималось раздражение. На то что у Мяртэна была такая привычка — приходить, когда я его не ждала. А когда я ждала его, он не приходил. Сегодня, встав из-за стола после обеда в ресторане дель Амедеи, я нарочно задержалась. А он прошел мимо, не сказав ни слова.

Мяртэн не уступал.

— Пойдем со мной, Саския.

Я не могла больше сопротивляться. Погасила сигарету. Подошла к гардеробу, взяла юбку и теплый свитер. Переоделась в ванной комнате и прошлась щеткой по волосам.

Я спросила из ванной:

— Это далеко?

— Не думаю, — ответил Мяртэн из комнаты.

Я была готова идти.

— Так и пойдешь?

— Вечер теплый.

Я проверила — взяла ли сигареты и спички.

Оставить ли Февронии записочку? Не оставила.

Мяртэн все еще боялся, что мне станет холодно.

— Оставь, — велела я, когда он хотел взять с вешалки мое пальто.

Мы свернули у гостиницы направо и пошли по корсо Италия. Это был праздник огней — розовых, зеленых, лиловых и синих, но людей навстречу попадалось мало.

— Может быть, теперь ты объяснишь? — сказала я.

— Чего тут объяснять? Скоро сама увидишь. Мы спали с Массимо на одних нарах, и некоторое время у нас была общая миска для баланды. Он был мне самым близким человеком.

— Значит, мы идем к нему?

— Массимо нет. Но здесь, в Милане, живет его мать.

Всю дорогу Мяртэн шел на два шага впереди меня.

— Не мчись так. У меня ноги прямо горят.

Мы уже свернули на другую улицу. Мяртэн проверил, называется ли она виа Мерчалли. Да, это была нужная нам улица.

— Скажи, как итальянец мог попасть в Бухенвальд?

— Так же можешь спросить, как попала в Бухенвальд итальянская княгиня Мафалда. Спрашивать можно все.

Мяртэн искал номер дома.

Синьора Анна Роза ждала Мяртэна с послеобеденного часа. Она получила открытку, посланную Мяртэном из Генуи. Открытка стояла на обеденном столе, среди блюд с едой, прислоненная к вазе с цветами.

За дверью послышались шлепающие шаги. Лицо синьоры выражало неуверенность. Но потом она обняла Мяртэна за шею, заставила его слегка нагнуться и поцеловала лицо и волосы.