Стояла безмолвная жара. Я сняла с шеи норку со стеклянными глазами и сунула в сумочку.

Людям хотелось сидеть между домами на берегу душного морского залива, где сильно пахло рыбой, и сосать сок через соломинку. Перед лавчонкой стоял запряженный в нагруженную тележку ишак. Наши экскурсанты закричали:

— Смотрите! Осел!

Они хотели сфотографироваться с ним.

Затем мы уселись в автобус и поехали дальше, в Рапалло.

Поездка казалась сновидением. На вершине высокой горы стояли одиночные пинии. Птицы вылетали из гущи зелени кипарисов и снова залетали туда. Море и небо были настолько синими, насколько это вообще возможно и вообразимо.

Мяртэн спросил, почему я задумчива. После Санта Маргериты он сидел рядом со мной.

Я вообще ни о чем не думала, лишь повторяла, забавляясь: «Benissimo! Benissimo!»

Мяртэн взял мою руку в свою, и так мы ехали до Рапалло. Мое сердце билось с яростью пойманной птицы. Да я и не знала, хочу или не хочу, чтобы он держал меня за руку.

Я была в столь сильном замешательстве, что, глядя в окно, ничего не видела. И все это было оттого, что Мяртэн не знал о нашем ребенке.

Наконец мученье стало нестерпимым. Меня тянуло закурить.

— Почему ты не эвакуировалась? — спросил Мяртэн.

— Мама не захотела.

Моя мама сказала: «Если все уедут, то земля останется ничейной, и ее сможет занять кто угодно. Народ должен оставаться на своей земле. Только тогда он может считаться народом и только тогда эта земля будет принадлежать ему. И только тогда тем, кто уедет, будет куда вернуться».

— Не надо говорить об этом, — сказал Мяртэн. — Я знаю, ведь ее уже нет.

Нас привезли прямо на прибрежный бульвар Рапалло, чтобы мы могли погулять.

Мы гуляли вчетвером: Мяртэн, Мейлер, Константин и я.

Мяртэн велел:

— Не кури так много.

Стало прохладно. Я вынула из сумочки норку и накинула на шею.

— Самые красивые в мире города расположены у моря, — сказал Константин. — Это вы должны знать, Саския. Вы ведь у моря живете.

— Теоретически, — сказала я.

Много ли мне приходится видеть это море…

— Я сниму вас под пальмой, — сказал Мейлер и отошел от нас на несколько шагов, чтобы сфотографировать.

В ресторанах и тратториях было полно народу. Красивые длинношеие женщины сидели лицом к морю. Каждая из них была достойна созерцания. Парад роскоши. Хотя Риккардо уверял, что сезон еще даже и не начался и ни одна из этих красавиц не была подлинным цветком общества — fiore della Società.

Мы нашли тратторию попроще, соответствующую нашим кошелькам, и попросили подать chianti rosso.

Я изучала одежду женщин.

Феврония спросила утром, почему я все время ношу одно и то же платье и не надоедает ли это мне самой. Я ответила, что у меня с собой есть еще платье для коктейля.

Об актрисах часто говорят, что у них нет вкуса. Они не умеют одеваться.

Из-за хронической нехватки времени я в большинстве случаев покупаю готовую одежду. И не огорчаюсь, когда вижу такую же еще на ком-нибудь. Если попадается какая-то вещь, которая мне очень нравится, я никогда не раздумываю, подходит ли она к остальному моему гардеробу.

Примерки костюмов для ролей так надоедают, что в свободные от работы часы мне меньше всего хочется заниматься тряпьем.

Моя подруга, Хейнике, во время оккупации играла в оперетте. На сцене она выглядела столь привлекательной, что немецкие офицеры теряли голову. Каждый раз после спектакля кто-нибудь из них патрулировал у служебного входа, чтобы познакомиться с нею. Они были весьма зоркими и наблюдательными, но не узнавали Хейнике, когда она проходила мимо них в овечье-сером платке на голове и в старых разношенных сапогах.

Мужчины пробовали вино.

— Век рака и атома, — сказал Мейлер и поглядел вослед красивой женщине с голубыми волосами. Он произнес как-то с сожалением: — И все же, по сравнению с обезьяной, ее расцветка бледна. Ведь у мандрила небесно-голубые щеки, кроваво-красный нос, лимонно-желтые усы и бородка. А ягодицы у него частично синие, частично красные.

Я слушала его, подперев щеку рукой, и вздохнула: это действительно могло быть красиво.

— Вы излишне требовательны, — сказала я. — Мы, женщины, и так стараемся изо всех сил.

Я уже начала превозмогать скованность.

Мяртэн не произнес ни слова. Константин вертел рюмку между пальцев. Разговор не клеился, ни у кого не было охоты напрягаться. В голове — ни одной мысли, день тяготил пестротой впечатлений.

Вдруг Константин спросил у Мейлера, уверен ли он, что пальма действительно поместилась на снимке. Когда мы вернулись в Геную, никто уже не понимал, почему это вызвало у нас безудержный смех.

В лифте гостиницы я сказала Мяртэну, что раскопанные могилы Кампосанто потрясли меня. Он ответил, что знает о мире более жуткие вещи. Что расчленение еще не остывших трупов на части и закладка их в печи было тоже весьма неприятно.