— Что он делает? — спросила Феврония.

Эхо собора загудело ей в ответ.

Я сказала как можно тише:

— Это святое помазание.

— В нашей церкви так не делают. — Феврония утверждала, что она знает это наверняка.

— Так делают только в католической церкви.

— Что вы говорите? Разве они католики?

Она с интересом следила за обрядом и призналась, что ей непонятен смысл. Зачем надо мазать этих молодых людей?

Константин наклонился к Февронии и шепнул ей на ухо:

— Это делается для укрепления волос, против облысения.

Феврония записала все это в свою маленькую книжечку для памяти.

Выходя из собора, Мяртэн схватил меня за руку.

— Исчезнем, а, Саския?

Я сразу же согласилась.

Это можно было бы назвать почти бегством. Наконец Мяртэн остановился, отпустил мою руку и рассмеялся.

Дальше шли наобум, сквозь аркады, вверх и вниз по лестницам. По улицам, которые нам нравились.

Моряки продавали сигареты, часы и транзисторные приемники, которые у каждого продавца на животе наяривали свою мелодию. Мальчишки, эти маленькие торговцы, надоедливо преследовали нас, не спуская глаз выжидали, когда можно будет навязать нам зажигалки.

Все добродушно торговали, мокрые простыни висели над улицами Генуи, и казалось, что город во флагах.

Женщина в домашних шлепанцах, стоявшая в дверях дома, махнула рукой Мяртэну, затем спустилась с крылечка и заговорила с ним. Наверно, она говорила не то, что можно было предположить.

Мяртэн пошарил в карманах, достал из пачки пять сигарет и положил их на раскрытую ладонь женщины. Она жадно сунула одну сразу же в рот и попросила огня. Затем пошла назад вверх по ступенькам.

Ей не следовало бы улыбаться. Ее портили гнилые зубы.

— Это тебя раздражает? — спросил Мяртэн. — Торговля телом не самое грязное дело в мире, — добавил он.

И когда я на это ничего не ответила, сказал:

— Человек способен продать гораздо больше, чем собственное тело.

Мяртэн махнул рукой, что должно было означать: о таких вещах не имеет смысла говорить. И все же каждый из нас не освободился из когтей своих мыслей.

Мяртэну рассказывали о матери и дочери, которые зарабатывали себе на пропитание стриптизом.

Матери время от времени впрыскивали в груди парафин. По ее словам, это была мучительная процедура. Вне сцены они были почти незаметными, скромными, деловитыми женщинами, опасавшимися приближающейся старости и копившими деньги, чтобы открыть маленький бар. К своей работе они относились серьезно. Постоянно искали приемов, с помощью которых можно было бы усовершенствовать свои выступления. Как и любой артист.

— Интересно, — сказала я на это.

Мяртэну не понравился мой тон, он счел его высокомерным.

— Конечно, мы чаще стремимся осудить, вместо того чтобы понять, — сказал он.

Мы искали дорогу к морю.

Витрины лавочек соблазняли вином, табаком и лимонами.

Мяртэн купил полный фунтик кусочков скорлупы кокосовых орехов.

— Ты ведь любишь это, — сказал он.

Меня изумило, что Мяртэн до сих пор не забыл такую мелочь. Это лакомство напоминало мне школьные годы и Таллинский порт.

Я пожаловалась на усталость, хотела присесть отдохнуть.

Но присесть было негде. Мы прошли еще довольно большое расстояние, прежде чем вышли к фонтану.

Вокруг фонтана стояли группками мужчины и наслаждались беседой. Их детишки галдели, их жены сидели с зачарованными лицами на лавочках. Вверх хило брызгала тоненькая струйка воды, а сам фонтан вовсе не был красив.

Наверно, этим женщинам просто было хорошо.

Мы разделили лавочку с молодой парой. Мужчина держал женщину за палец. Бросилось в глаза худое лицо женщины и то, что она расстегнула ремешки туфель.

Когда они поднялись, чтобы подойти поближе к фонтану, стало видно, что женщина ждет ребенка.

— А тебе трудно было? — спросил Мяртэн. Я поняла, что он имел в виду.

— Нет, — ответила я. — Не особенно.

Во время беременности я даже похорошела. Очень хотела пива и пончиков. Покупала их на улицах и съедала тут же, не сходя с места. Все время ощущала голод и была в прекрасном настроении. Подобного внутреннего спокойствия я позже никогда не испытывала.

— Когда ты выучил итальянский язык? — спросила я.

— Там, — ответил он.

Лицо побаливало от слишком долгого пребывания на солнце. Вообще пора было возвращаться на виа Бальби.

На сей раз в вестибюле гостиницы сидели французские монахини, опекавшие двухлетнего путешественника.

Наши уже приступили к еде. Опять спагетти в томатном соусе.

Феврония нашла, что я здорово загорела. Я и сама чувствовала, что лицо горит. От жажды осушила бокал вина.

Место Мяртэна было в другом конце стола, и я старалась не смотреть в ту сторону.

— Завтра будет интересный день, — пообещал Константин. — Нас повезут в Рапалло.

— А что в Рапалло? — Я не знала.

— Понятия не имею, что там сейчас, но там бывали Плиний и Петрарка, Лукреция Борджиа и Гарибальди.

Я чувствовала все возрастающую симпатию к Константину. Его красивый, низкий и спокойный голос действовал на меня умиротворяюще, его знания были достойны восхищения.

— Эти макароны могли бы быть и покороче, — досадовала я.

— Саския, — спросил Константин, — вы не хотели бы после обеда выпить кофе здесь же в баре?

— Очень хочу, — ответила я.

— Что вы затеваете? — полюбопытствовала Феврония.

— Кофепитие.

Прежде чем войти с Константином в бар, я смазала кремом лицо. Феврония наблюдала за моими действиями.

— Не знаете, почему они вечером не дают чая? — спросила она.

Я пожала плечами.

— А грим не портит кожу?

— Не думаю, — ответила я.

Тут зазвонил телефон. Оказалось, просили меня.

Взяла у Февронии трубку.

— Саския, — услышала я голос Мяртэна.

Мое сердце тревожно забилось.

— Зайди ко мне. Можешь сейчас зайти? Слышишь?

— Слышу.

— Чего же ты не отвечаешь? — И он назвал номер своей комнаты.

Феврония заметила мое волнение и хотела знать, что со мной случилось. Но если бы я сама это знала!

Ждать лифта у меня не хватило терпения, решила, что будет быстрее, если поднимусь пешком по лестнице. От возбуждения я пробежала мимо его номера, и мне пришлось возвращаться почти из конца коридора. И тут я с испугом заметила, что слишком сильно надушилась.

Когда я вошла, Мяртэн стоял у окна. Он спросил меня:

— Ты видела когда-нибудь, как они это делают?

В доме на противоположной стороне улицы женщины вывешивали с балкона белье. Сушиться. Сильные руки играючи выкручивали его досуха. Не переставая болтать и смеяться, женщины связывали простыни за уголки с полами рубашек и привязывали узлом к веревке. Очевидно, это было надежнее, чем прищепки.

Мяртэн обнял меня одной рукой за плечи. Это не была ласка. Просто желание смотреть вместе со мной.

Я села на диван и закурила.

Комната была такая же, как у нас с Февронией.

— С кем тебя поселили?

— С Мейлером.

— Кто он?

— Писатель.

Я еще не знала всех людей в группе по фамилиям.

Спросила, не писательский ли это галстук висит на кресле.

Теперь я знала, кто Мейлер.

— У тебя есть какой-нибудь план? — поинтересовалась я.

Плана у Мяртэна не было. Я сказала, что пойду в бар пить кофе, и спросила, не хочет ли он пойти со мной. Но Мяртэн то ли не хотел идти, то ли не хотел кофе — я не поняла.

Тогда я поднялась и ушла.

В этот час, кроме бармена и нас двоих, в баре никого не оказалось. В тишине и при неярком освещении мы чувствовали себя хорошо.

Константин спросил, кем бы я хотела быть, если бы не была актрисой.

Мы курили, пили кофе маленькими глотками, неторопливо, чтобы одной-единственной чашки хватило надолго.

Я задумалась: если бы не была актрисой? Не знаю. Может быть, опять-таки актрисой. А может быть, занялась бы историей искусства.

— Какой эпохой?

— Ренессансом.

Константин допытывался, почему именно Ренессансом, а не какой-нибудь другой эпохой.

— Дайте подумать, — попросила я. — Пожалуй, в то время менее всего подчинялись произволу.

Константина это позабавило.

— Вы забыли, например, чего потребовали от Микеланджело. Чтобы он исправил свой «Страшный суд» в Сикстинской капелле и пририсовал всем пророкам и сибиллам панталоны. Вспомните.

— Ну, — сказала я, — это свидетельствует лишь о нравственной стороне эпохи.

Во время разговора мне несколько раз казалось, будто вижу в дверях Мяртэна. Но тут же выяснялось, что я ошибаюсь.