— Не одним и тем же?

— Нет.

— Я думала, вы заказываете себе крем.

— Нет. Покупаю в магазине.

— Что интересного в городе?

— Плакаты.

— Плакаты?

— Десять тысяч тюльпанов.

На выставку тюльпанов нас не повезли.

С утра мы поехали в Армериа Реале. С лестниц королевской оружейной палаты сбегали школьники с галочьим криком, раскидывая руки.

Темные очки я забыла в гостинице и теперь все время мучилась. Испортила себе утро.

Феврония фотографировалась на лестнице оружейной палаты и догнала нас, когда мы уже рассматривали чучела лошадей. Здесь были роскошно изукрашенные шпаги, аркебузы, ружья с инкрустированными прикладами, седла и сбруя, усыпанные драгоценными камнями.

Вокруг коричневой лошади летала моль.

Мяртэн поднял глаза от богато украшенного ножа, который после удара расходится в ране на два лезвия.

— Видела этот нож? — спросил он, глядя на меня в упор сквозь витрину. — Убийство всегда умели обставлять красиво.

Тон у него был злой.

— Зачем? — спросила я.

— По разным причинам. Хотя бы для оправдания.

Больше у нас разговоров не возникало, хотя мы вместе прошли все залы. Затем Феврония нашла меня и отозвала на минутку в сторону.

— А вы видели пояс целомудрия? — Она покраснела. — Я не смогла его найти.

— Видела. Только у меня все залы перепутались. Вы спросите у нашего pedotto.

— У мужчины? Вы с ума сошли!

— Мужчин это касается прежде всего, — сказала я. — Женщина ни за что не надела бы его по доброй воле.

Тогда Феврония пошла сама разыскивать пояс целомудрия.

Мяртэн ждал меня у витрины, которая, видимо, его вовсе не интересовала, потому что он даже не взглянул на нее.

— Какое у тебя возникает чувство, когда смотришь фильмы про войну? — спросил он.

— В каком смысле?

— Когда убивают.

— В большинстве случаев — никакого.

— Не потрясает?

Я пожала плечами.

— Верно, — согласился он. — По-твоему, отчего это?

Я не знала, что сказать.

— Не знаю. К убийствам уже привыкли.

— Вот именно. Или привыкли, или у людей вырабатывается невосприимчивость к этому, — сказал Мяртэн.

На улице сиял день, мне требовались темные очки. Мяртэн дал мне свои, но они не подошли.

— Они мне велики.

Потом я сказала ему:

— Послушай, ведь я ничего о тебе не знаю. Куда ты пропал? Я ждала. Неужели ты позабыл об этом?

— Почему ты так думаешь? Когда меня освободили, я приехал, чтобы найти тебя, и узнал, что ты уже замужем и что у тебя ребенок. Мальчик или девочка?

— Сын.

Все уже сидели в автобусе, а мы еще только шли вниз по лестнице.

— Ты был в лагере?

— Сперва в Бухенвальде, — сказал Мяртэн. — Не бойся, не стану надоедать тебе своими историями. Кому охота, может найти все это в книгах.

Как он отгадал, что я действительно не хотела слушать об этом?

— Смотри, какое синее небо, — сказала я, взглянув вверх.

Небо и вправду было очень синим.

Мы не справлялись со спагетти, никак не удавалось навернуть на вилку так много погонных метров макарон.

Cameriere отвел взгляд в сторону.

— Кто этот мужчина, с которым вы вместе смотрели тех лошадей? — спросила Феврония заинтересованно. Она устала от возни со спагетти и сделала маленький перерыв в еде.

— Мы с ним были знакомы в юности.

— Вы нравитесь мужчинам. Что они в вас находят?

Это было вполне чистосердечное удивление.

— И одеваетесь вы тоже обычно. Никак не подумаешь, что актриса. Вы статистка или играете главные роли?

— Как придется.

Она не задела меня, но, прежде чем мы пошли осматривать город, это снова всплыло в памяти.

Pedotto Риккардо был симпатичным ленивым парнем. Днем он носил красивый синий в полоску костюм, вечером — не менее красивый черный. Вернее, в черном он бывал тогда, когда не ленился переодеться. Не заботился Риккардо и о том, чтобы давать нам объяснения. Скучая, глядел он в окно, когда наш неуклюжий автобус стоял в образовавшемся на улице заторе, а стая маленьких рассерженных «фиатов» пищала и скандалила вокруг него и не унималась до тех пор, пока снова не трогалась с места.

Мы поднимались в гору, чтобы осмотреть церковь монастыря Суперго. На каждом повороте подъема теряли из виду улицы с пальмами и садиками перед домами. Потом вдруг снова все появилось: купол синагоги, нежность распускающихся листьев кленов и река По, сливавшаяся с Дорой.

Здесь, на горе, было холодно.

Никак не удавалось закурить сигарету, ветер гасил спички. Тогда Мяртэн поднес мне огонь, спрятав спичку в сложенных гнездышком ладонях. Он поднял воротник пальто и прислонился к стене. Уши у него на ветру посинели.

Мне вспомнилось, что когда-то, в один грустный час, я придумала для себя приятную ложь. Убедила себя, будто Мяртэн послал мне зимой ветку цветущей черемухи.

— Глупо, верно? — спросила я, рассказав об этом Мяртэну.

— Там не было черемухи, — ответил Мяртэн.

Не понимаю, зачем я вообще рассказала ему об этом, если для нас обоих это сейчас ничего не значит.

На склоне горы валялись стаканчики из-под мороженого.

Обедали там же, где и ужинали вчера. За столом шел разговор о братской могиле итальянской сборной команды по футболу. Странно, что я об этом не знала.

— Нам же показывали, — сказала Феврония. — Припомните-ка.

Это случилось так. Они возвращались с победой — был густой туман — и врезались, приземляясь, в ту самую гору. Не знаю, найдется ли еще на земле место, где кто-нибудь не погиб или кого-нибудь не убили? В домах, в постелях умирают естественной смертью, уходят из жизни, а смерть на городских площадях и прямо на улицах — в большинстве случаев убийство.

Константин спросил, можно ли подлить мне вина. Здесь все вина были хорошими — белые и красные, как бы они ни назывались.

Во второй половине дня меняли деньги. Pedotto посоветовал делать покупки в универмагах с твердыми ценами. Феврония купила клеенку и вернулась как раз тогда, когда я мылась. Она сказала, что расстелет ее на столе и подождет, пока я выйду из ванны, чтобы узнать мое мнение.

Я сидела в теплой воде и вспоминала свою бабушку. Ей было около шестидесяти, когда мы в последний раз ходили с нею вместе в баню. У нее было белое тело и безупречная фигура — как у статуи — с красивыми грудью и бедрами; волосы тяжело упали ниже пояса, когда она вынула шпильки. Но лицо было беззубое, сморщенное, старушечье.

Она здорово франтила в молодости, а также после того, как от нее ушел муж. Но когда ее бросил любовник, она очень быстро постарела. Мне не довелось видеть бабушку другой — всегда только в платочке на голове и в старушечьем платье.

Я все еще продолжала любить ее, хотя и мало чего помнила о ней. Возможно, я любила теперь только воспоминание о ней.

Странно, но другие вспоминали о бабушке лишь то, что она погибла под руинами дома во время мартовской бомбежки.

Я вытерла запотевшее от пара зеркало.

И вдруг мне стало ясно, как Клеопатра должна была говорить: «Любовь? Насколько ж велика она?» (Текст Антония: «Любовь ничтожна, если есть ей мера».)

К л е о п а т р а. Но я хочу найти ее границы.

(И Антоний на это: «Ищи их за пределами вселенной».)

Я повторила эти две реплики Клеопатры. И меня охватила боязнь, что так же быстро, как нашла, я могу и потерять наконец-то найденную интонацию. Но в этот миг я владела ею.

Вышла из ванны. Торопливо вытерлась. Я вцепилась в найденные две фразы мертвой бульдожьей хваткой. Про Февронию я и позабыла. А она все ждала, чтобы я взглянула на ее покупку. Она сказала:

— У нас таких нет.

На клеенке были напечатаны в правдивых красках огромных размеров подстреленный заяц, ружье и патронташ. Этот мотив повторялся. На двухметровом куске клеенки помещались всего один целый и две половинки зайца.

Затем Феврония принялась доставать из шкафа платья, снимать с плечиков и укладывать в чемодан.