В комнату мы прошли через сумрачный коридор, полный всякого хлама. Это была страшно знакомая мне комната. Старые, обтрепанные кресла и софа. На стенах засушенные букеты цветов для святого, венки и отдельно бумажные розы. На буфете семейные фотографии и ракушки.

Анна Роза смотрела на меня и улыбалась сквозь слезы. Говорила она с помощью рук и торопливо, как все итальянцы. Я догадалась, что она расспрашивает обо мне. Мяртэн сказал мне:

— Она спросила: «Это твоя жена?»

Анна Роза принесла для меня прибор. Она ведь не знала, что Мяртэн придет со мной.

Кровати в комнате не было. Вероятно, здесь имелись еще комнаты. Анна Роза подготовилась к свиданию с Мяртэном так, как это умеют только матери. Это было единственное, чем она могла выразить свою радость по поводу нашего прихода. Чтобы уважить ее, мы должны были перепробовать все подряд.

Мяртэн делал все, чтобы доставить Анне Розе удовольствие. И она следила за ним растроганная, опершись подбородком на руки. Это надрывало душу сильнее, чем если бы она плакала.

Затем она принесла альбом фамильных фотографий. Показывала пальцем, чтобы мы узнали Массимо.

Bambino в кружевном платьице, голый большой палец ноги зажат в руке. Массимо в кругу семьи. Школьные товарищи Массимо. Массимо-подросток. Массимо с сестрами.

По этим фотографиям можно было представить себе Адониса.

Все время, пока мы рассматривали его фотографии, Анна Роза кивала головой. Это означало: да, точно. Он был таким.

— Мне не доводилось видеть мужчин красивее, — сказала я Мяртэну.

— Красота принесла ему только страдания.

Я подняла глаза от альбома.

— Капо Фогель просто сходил с ума по нему.

— Это было убийство на сексуальной почве?

— Официально — нет. Он умер от ожогов фосфором, его использовали как подопытное животное. Это была мучительная смерть.

— Надеюсь, ты не говорил об этом его бедной матери?

— Конечно нет.

— Массимо сказал им: «Я родился, и я умру. Чем вы меня пугаете?»

Анна Роза слушала нас улыбаясь, смотрела в упор на Мяртэна, потом опять на меня. Мне было это невыносимо, и я судорожно старалась не отрывать взгляд от больших цветов на обоях. Они расплывались у меня перед глазами.

Синьора налила нам домашнего вина. У ее зятя был собственный виноградник.

Я благодарила судьбу, что мне не требовалось принимать участие в разговоре с нею, мне и без того было тяжко.

Вдруг Анна Роза всполошилась: она забыла попотчевать нас апельсинами. Они стояли в корзиночке на подоконнике. Мяртэн просил ее не вставать из-за них, но она все-таки встала. И еще она дала в подарок Мяртэну медальон, открыла крышечку. Внутри был портрет ее сына.

Мяртэну не хотелось принимать подарок. Трагические воспоминания о друге и без того тяготили его, но Анна Роза думала, что обрадует Мяртэна.

Я искала черты сына в лице женщины. Она выглядела не моложе Мафусаила, хотя и не была слишком старой. Под мощным носом старческий рот, обвисшие щеки и остро, глубоко врезанные в лицо морщины. Но глаза были темные, сияющие. Смена настроений в них быстрая, как и слова, сопровождаемые красноречивыми жестами. Глаза словно бы вообще не принадлежали этому лицу. Они жили, и смотрели, и плакали сами по себе.

Мы пробыли в гостях у синьоры Анны Розы более двух часов.

Прощаясь, она принесла две бутылки вина. Потребовала, чтобы мы взяли их с собой. Она заплакала, стала целовать Мяртэна и меня. Пожелала нам счастья. Она сказала: «Пусть будет с вами Мадонна» («La Madonna vi accompagni»).

Мы не догадались попросить у Анны Розы бумагу для упаковки и ушли, неся бутылки прямо так, в руках.

Ночь была мягкой. Улицы — совсем безмолвными.

Обратно мы шли другой дорогой. По мнению Мяртэна, более короткой. Так объяснила Анна Роза.

Мы шли и шли. Казалось, мы никогда не дойдем до гостиницы.

— Какое-то незнакомое место. Ты уверен, что мы идем правильно?

— Не знаю, — признался Мяртэн. — Ты очень устала?

Я не ответила, и тогда он прибавил тихо:

— Дорогая моя.

Но, может быть, мне только показалось. Может быть, он этого не говорил.

Я хотела узнать, который час, но часы у Мяртэна остановились.

Потом мы сидели на еще сохранившей дневное тепло каменной скамье в нише высокого жилого дома. Мяртэн обнял меня рукой за плечи, чтобы я придвинулась к нему поближе. Я взяла его ладони и спрятала в них свое лицо.

— Не плачь, — попросил Мяртэн и нервно попытался освободить свои руки. — Слышишь, Саския.

Он сказал, что не в состоянии видеть мои слезы.

Мяртэн открыл бутылку с вином и заставил меня отхлебнуть глоток. Это подействовало успокаивающе. Я больше не дрожала. Я сделала еще глоток и вернула бутылку Мяртэну. Он поставил обе бутылки у ног на тротуар.

— И давно ты носишь такие обгрызанные волосы? — спросил Мяртэн и потрогал мою челочку.

— Давно.

Короткую стрижку приходилось носить из-за париков. Да и мало было времени для того, чтобы делать укладку.

— Тебе идет. Но я представлял тебя иной.

— С длинными волосами?

— Да, — признался Мяртэн. — Как раньше.

— Мне больше не идут длинные волосы, — сказала я и добавила: — Значит, ты все-таки думал обо мне.

Я отпила еще глоток и поставила бутылку на место.

Мы тихо говорили о Массимо. Немцы схватили его во время уличной облавы в Турине в сентябре 1943 года. До того он работал на заводах ФИАТ. Политикой не занимался. Правда, его отец выполнял задания Народного фронта. Анна Роза говорила, что мужа ее расстреляли.

— Хочешь вина?

— Давай.

Мяртэн взял бутылку и приложил ко рту.

— Каждый день мы получали на обед суп из свекольной и картофельной ботвы. Лагерь провонял этим. Однажды Массимо спросил меня, ел ли я когда-нибудь овсяные хлопья и каковы они на вкус. «Как хорошо было бы работать в зверинце», — сказал Массимо.

Я спросил, почему это его прельщает. Массимо ответил, что медведям дают мед, а обезьяны получают картофельное пюре и овсяные хлопья.

— Какие обезьяны, Мяртэн? — спросила я.

— В зверинце для лагерного персонала. Разве ты не слыхала, что немцы любят животных? Там даже носорог был.

— Ах так.

Я обняла Мяртэна за шею. Чувствовала страшную депрессию. Как долго, доходя порой до обморочного состояния, тосковала я по Мяртэну. Теперь я целовала его как безумная, а Мяртэн только повторял, что он сам не знает, как прожил все эти годы без меня.

Мы еще пили вино, были очень печальны и нежны.

Я спросила у Мяртэна, каков его идеал женщины. Надеялась, что в юности им была для него я.

— У тебя ведь есть свой идеал, верно, Мяртэн?

— Может, и есть, — ответил он.

Глубоко затянувшись сигаретой, я подумала: какие женщины прошли через его жизнь? Любил ли он кого-нибудь из них?

— Так какой же она должна быть, Мяртэн?

— Солдадерой.

— Что значит солдадера? Или это имя?

Мяртэн сказал, что солдадерами называли когда-то жен солдат в Южной Америке. Они повсюду следовали за мужьями. Из одного сражения в другое. Стирали им белье, любили их, перевязывали им раны и гибли вместе с ними.

— Самое почетное, чем женщина может быть для мужчины. Быть его солдадерой.

Это прозвучало как громко высказанная мечта.

Я спросила:

— Ты нашел такую?

— Нет. Мне не довелось.

— Разве такие вообще существуют?

— Думаю, что да.

Каменная скамья остается каменной скамьей. В конце концов она стала холодной. Я встала, хотела немного подвигаться. Чтобы согреться. Но Мяртэн не понял, он решил, что я хочу уйти, и схватил меня за руку. Да так неудачно! Мой свитер затрещал по шву. И одна из бутылок опрокинулась.

— Смотри, что ты наделал? — сказала я. Показала ему оторвавшийся в плече рукав. Он яростно притянул меня к себе, поднял, как ребенка, и, держа на руках, снова сел на скамейку.

Я опять ударилась в слезы. Он не спросил, почему я так рыдаю. Тогда я сказала ему, что наш ребенок родился в первое военное рождество.

Внимательно посмотрела — двести вторая ли комбата.

Вошла на цыпочках. Из передней было видно, что на тумбочке горит ночник. Феврония, лежа в постели, читала книгу. Прежде чем войти в комнату, я сняла джемпер. Не хотела, чтобы Феврония видела пострадавший рукав. Она оторвала глаза от книги.

Я чувствовала себя виноватой, что так поздно вернулась. Сказала покорно: