Пейзаж его не интересовал. Он знал его с детства.

А вид, открывавшийся с вершины Кэлимана и отчетливостью своей напоминавший старинный эстамп, был и впрямь чудесный.

Тудор Стоенеску-Стоян узнавал теперь каждую улочку раскинувшегося в долине городка, мог назвать каждую церковь. Вот площадь, лицей. Парк с казармами. Епархиальный сад, вокзал и стрельбище. Теннисная площадка, расчерченная на песке, пустующая с тех пор, как разъехалась по дальним школам молодежь.

Все казалось необычайно четким и близким, только многократно уменьшенным, словно в городе муравьев.

Ясный осенний закат, без дымки и тополиного пуха, бросал свой грустный и ласковый свет на этот крохотный мирок с его крохотными строениями.

Во взгляде Тудора Стоенеску-Стояна отражались умиление, признательность и муки нечистой совести. Маленький патриархальный городок сдержал свое обещание. Усыновил его. Принял. Избавил от ужаса безымянности и одиночества посреди толпы. Для каждого из тех, кто жил в долине, он в конечном счете что-то значил. Был человеком со своим именем, а не какой-то среднестатистической единицей среди множества прохожих, кишащих на улице Победы.

У него появились друзья.

До его слуха доходят уже и намеки насчет выгодных партий; не одна оконная занавеска колышется ему вслед, когда он идет по улице. Есть у него и недруг. Враг безобидный и несерьезный — бедный Пику Хартулар, со своими надушенными носовыми платками и голосом чревовещателя. Их пикировка — игра на галерку, ради потехи пескарей. Она даже полезна — до тех пор, пока необходимо сохранять четкую границу между ним и этой толпой безымянных, незначительных и бессловесных лиц; ведь даже в городе, подобном этому, можно угодить между буферами.

А в остальном?

Ему вроде бы нечего делить с кем бы то ни было, в том числе с Хартуларом. Лет за пять он заработает достаточно, чтобы и самому обзавестись собственным домом. Нора и клочок земли, крохотный лоскуток планеты, на веки вечные принадлежащий одному ему, и этот клочок можно будет различить отсюда, сверху, как видит он сейчас, словно на чертеже, дом Санду Бугуша в облетевшем саду, дом Пантелимона Таку в парке за высокой оградой.

Только почему все это — ценою лжи?

А как мало было нужно, чтобы все произошло иначе, другой ценой, без этого осадка на душе, беспокойства и презрения к самому себе. От вокзала, оставляя за собой шлейф дыма, отходил поезд — наверное, пассажирский, 18.38. Кто уезжает теперь? И зачем? Неужели кого-то влекут еще чужие края? Неужели еще томит кого-то жажда странствий, тревог, неизвестности? Жизнь тут. Тут счастье; только здесь можно устраиваться не торопясь, не вдруг, укорениться прочно и надолго, — как эти яблони, что длинными раскидистыми корнями глубоко ушли в почву здешних садов… Что за странное существо Адина Бугуш! Странное и ребячливое. Как можно страдать от тоски по миру, для которого ты ничего не значишь? Правда на стороне Санду Бугуша, а не Адины. Она все спрашивает, как продвигается роман. Да еще во множественном числе — романы! Интересуется, что слышно нового от друзей. Не дай бог, еще попросит дать ей почитать рукопись или хотя бы страницу романа! Только и думаешь, как бы не спросили… Все как сговорились… Не будь этих проклятых мнимых друзей, этих проклятых романов, как спокойно отдался бы он всей душой ласковому очарованию этой долины!..

— Ну, что я тебе говорил, Тодорицэ? Ведь правда — чудо?

Тудор Стоенеску-Стоян виновато вздрогнул.

Тави Диамандеску кончил колдовать над мотором. Сдвинув на затылок берет, засунув в карманы руки, он смеялся во весь рот.

— Я уже минут пять на тебя гляжу. И подглядел, как ты смотришь. Застукал на месте… И когда глядел, понял разницу между нами. Я, как болван, тут же уткнулся носом в мотор, провонявший машинным маслом. А для тебя, кроме этой картины, ничего не существовало. Я тебя, Тодорицэ, понимаю… Можешь вставить это в роман!

Тодорицэ молча махнул другу рукой — не беспокойся. Знаю, что мне делать.