— Давай, давай еще!

И виноватый выдох сержанта:

— Я все! Не могу…

— Слабак! — злой вскрик Ады.

Я, не помня себя, вылетел из-за стеллажа. Сержант, стоя рядом с диваном спиной ко мне, как-то побито натягивал на себя брюки, а она со злым лицом и совершенно безумными глазами лежала на диване, бесстыдно раздвинув ноги с поднятыми коленями. Увидев меня, она не испугалась, не смутилась, а даже обрадовалась, вскинула мне навстречу руки, те руки, одно прикосновение к которым вызывало во мне сладкий трепет, долгое ощущение нежности и истомы, и воскликнула:

— О-о, ты! Иди ко мне!

Я окончательно потерял себя, стал безумен. Подскочил к ней, взмахнул кулаком, намереваясь одним ударом уничтожить ее так же, как она уничтожила меня. Ада, увидев, что я лечу к ней с яростным лицом, совсем не с тем намерением, которое ожидала она, вмиг сжалась в комок, закрыла лицо руками. Слава Богу, сержант быстро опомнился, схватил меня, оттолкнул от нее к двери. Я выскочил из каптерки дрожа, и помчался по казарме к выходу.

— Ты чо! — испуганно воскликнул дневальный.

Я вылетел из казармы и приостановился на лестничной площадке, чувствуя ужасную резь в желудке. Боль в желудке я начал чувствовать еще до армии, в колонии, то сосущую, то острую, возникавшую обычно часа через три после еды, особенно в те дни, когда приходилось понервничать. Но теперь была такая боль, резь, которую я ни разу не испытывал, до судорог, до спазмы мышц. Я скрючился, сильно прижал руки к животу и, постанывая, присел на ступени.

— Что с тобой? — услышал я тревожный голос и поднял голову.

Передо мной стоял лейтенант, командир взвода соседней роты.

— Желудок! Идти не могу! — простонал я, сдерживая слезы.

Он отвел меня в санчасть. Там вызвали скорую помощь и отвезли меня в госпиталь, где, взяв множество анализов, установили, что у меня язва двенадцатиперстной кишки. Подлечили немного и комиссовали.

Семнадцатого ноября я уже был в Масловке.

Аду я больше никогда не видел и ничего не слышал о ней.