Однажды ночью мы с Валентиной Васильевной спустились к такому озерку. Помнится, тогда землю присыпал небольшой снежок, покрыл тонкой порошей лед. Мальчишки днем накатали ногами длинные скользкие полосы от одного берега на другой. В тот вечер у нас было хорошее шутливое настроение. Мы веселились, смеялись, и стали кататься на ногах по ледяным дорожкам. Разбегались по земле, вставали на лед и катились до другого берега друг за другом. Один раз она первой укатила на другой берег. Я разбежался и заскользил по льду, не видя, что она быстро катит по дорожке мне навстречу. Мы столкнулись посреди реки и упали. Она оказалась подо мной. Мы лежали мгновение, хохотали. Валентина Васильевна обхватила меня руками, прижала к себе и вдруг быстро клюнула снизу в мою щеку, потом начала искать губы. Молнией вспыхнул в моей голове шепот Ады в каптерке: скорей! Не могу! И я быстро, остервенело распахнул пальто Валентины Васильевны. Хочешь, получай! Я намеренно грубо рвал с нее одежды, страстно желая, чтобы она столкнула меня с себя. Но она этого не делала. Я взял ее на скользкой ледяной дорожке, и, конечно, я был у нее не первым.
Не думал я никогда, что могу быть таким грубым.
Шли мы с ней назад молча. Не знаю, что чувствовала она, а мне было мерзко, гадко, противно из-за моей грубости, а особенно из-за того, что она так легко отдалась. И грустно, грустно! В постели я молча плакал. Была страшная тоска оттого, что я не ошибся, все девки просто похотливые сучки! Я не хотел принимать жизнь такой!
Помню, потом я брал ее каждый день в самых невероятных местах, в самых невероятных позах. Если это было днем, ее испуганный шепот: нас увидят! нас увидят! только возбуждал меня сильнее, заставлял быть наглее, агрессивнее. Я не догадывался тогда, что в ее лице я старался унизить всех женщин за их, кажущуюся мне, похотливость. Так продолжалось две недели до того дня, пока я не уехал в Уварово в автошколу.
В пятницу вернулся в Масловку на выходные дни, и дома встретил меня брат Валера. Он наконец-то вернулся из армии. Мы долго обнимались, разглядывали друг друга, смеялись.
— Что-то ты усох, — говорил я шутливо. — Когда уезжал, был таким великаном!
— А ты наоборот вытянулся, раздался. Встретился бы где, не узнал, — отвечал он тем же. — Как же ты сумел за полгода отстреляться?
— Он шустрый у нас! — радовалась мать. — Пока ты служил он где только не побывал.
— Я сказал командиру, — смеялся я, — что ты за меня отбарабанил. Я — полгода, ты — три с половиной, как раз — четыре, по два на брата!
— Теперь имей в виду, ты мне полтора года должен…
Вечером мы пошли в клуб. Валера смотрел с интересом, как мы репетируем в школе, но принять участие в концерте отказался. Валентина Васильевна в тот вечер, помнится, была особенно весела. Ведь мы не виделись целую неделю. Помню, она раскраснелась вся, была мила, очаровательна, а я радовался, что будем возвращаться домой втроем, и из-за брата я могу отвертеться от свидания. Так я и сделал.
Она сникла, сгорбилась как-то, умолкла, когда мы с братом дружно пожелали ей спокойной ночи возле нашей калитки.
— Хорошая девчонка, эта Валюшка! — сказал Валера мне утром.
— Чего же в ней хорошего? — буркнул я, стараясь быть равнодушным. Слова брата мне не понравились.
— Ну, не скажи! На редкость хорошая…
Я пожал плечами, и больше о ней мы не разговаривали до вечера. Собравшись в клуб, Валера предложил мне зайти за Валентиной Васильевной. Рядом ведь живем. Я ни разу не был у нее.
Валентина Васильевна обрадовалась, засуетилась. Обрадовалась и тетя Шура, заговорила, поглядывая на меня укоризненно:
— Молодцы-то какие, что зашли… А то он-то, — взгляд на меня, — и ногу не кажет, как будто за тридевять земель живет…
И снова на репетиции Валентина Васильевна была в ударе, и снова я ушел с братом, не проводив ее.
Через два дня Валера появился в Уварово. Я тогда, учась в автошколе, жил у нашей старшей сестры. Брат сказал, что будет устраиваться на работу на химзавод. Рабочие там были нужны, и на другой же день его оформили аппаратчиком, дали место в общежитии. В пятницу мы вместе с ним приехали в Масловку. Вечером снова зашли за Валентиной Васильевной, и снова я не остался с ней.
На другой день мы с Валерой выпили в компании деревенских парней. Пили и в клубе, вернее за клубом. Брат задержал меня на улице, заговорил:
— Петь, погоди… Ты знаешь?.. Как тебе сказать… Ну, в общем, нравится мне Валюшка… Ну, эта… Валентина Васильевна… Думаю о ней все время, а подойти… стесняюсь… Ты посоветуй, как сделать…
— Ты влюбился в нее? — воскликнул я удивленно и огорченно. — Ты с ума сошел?!
— Ну да, сошел…
— Да ты знаешь, что все они сучки! Все! Подходи и бери!.. А любить их?… Да ты что? Они все ногтя твоего не стоят!
— Она не такая!
— Такая! Такая, как все! Плюнь, выбрось ее из головы! Не смеши себя и людей. Жалеть потом будешь, это я тебе говорю! Я их знаю…
— Не, брось… Ты, вот что… Ты куда-нибудь пораньше уйди, чтоб мы вдвоем… домой…
— Хорошо! — воскликнул я, пораженный глупостью брата, и решил показать ему, что и Валентина Васильевна такая же сучка, как все, и не капли не стоит его любви. — Иди сейчас же домой, залезь в омет к тете Шуре, за ее избой. Она оттуда солому берет, большую дыру выбрала. Залезь и сиди в ней тихо, не шевелись, чтобы не увидел, а потом поговорим о Валюшке-Валентине. Иди!
Валера побрел по лугу, сгорбившись, видимо, предчувствуя что-то нехорошее, гадкое. А я вошел в клуб, пригласил на танец Валентину Васильевну, и во время танца шепнул ей:
— Пошли домой!
Она радостно, благодарно кивнула. Глаза ее заблестели, лицо засветилось, а я подумал о ней гадко, с прежней болью в душе: хорошо, сейчас ты получишь, что хочешь!
По дороге домой говорила больше она, я помалкивал. Не хорошо было на душе от задуманного. Но настроен я был решительно. Надо спасать брата, показать ему настоящее нутро этих баб. Я завел ее за избу тети Шуры, остановился шагах в пяти от омета, где сидел Валера, молча расстегнул ее пальто, обнял, вернее сказать, обхватил ее руками под пальто, поднял сзади платье и стал опускать вниз шерстяные теплые колготки.
— Погоди, не торопись… давай погуляем… потом… — тихо шептала она, придерживая мои руки, но не сильно.
Я молча и грубо дернул вниз колготки и взял ее быстро, грубее, чем обычно. Потом, не дав застегнуть пальто, грубо схватил за локоть и повел к двери. Она была удивлена, огорчена, растерянно шептала на ходу:
— Куда ты спешишь?.. Давай погуляем…
— Завтра, завтра, — бормотал я, не глядя на нее. Было стыдно. — А теперь спать… Спокойной ночи!
Я втолкнул ее в сени и сам захлопнул дверь. Вернулся к омету с гадким чувством к себе, кажется, более омерзительно я себя не чувствовал никогда из-за своего поступка. Валера стоял возле омета, темнея в полумраке.
— Ну что, убедился те… — я не договорил, рухнул навзничь от страшного удара.
Брат подскочил ко мне, схватил за грудки, поднял рывком, поставил на ноги и снова врезал в челюсть. Я отлетел от него метров на пять. Он снова поднял, вмазал. Я не сопротивлялся, и вроде бы даже повторял про себя: еще! Еще! А он бил молча. Раз пять или шесть кувыркался я на мерзлую землю, пока не очутился возле нашей калитки. Там брат в очередной раз поднял меня с земли, прислонил к забору, молча развернулся и ушел. Я постоял, глядя, как он растворяется в полутьме, вытер красные сопли, умылся у колодца и пошел домой.
Утром мать охала, рассматривая мое разбитое лицо. Оно было все в синяках. Я сказал ей, что по пьянке подрался с ребятами.
— А Валерка дрался?.. Где же он есть-та?
— Разве он не пришел? — буркнул я.
— Нет.
— Он еще до драки ушел к девчонке в Киселевку (это соседняя деревня), сказал, что прямо оттуда в Уварово уедет…
— Вот кобели! — ругалась мать.
После завтрака я тоже ушел в Уварово, отправился пешком, надеясь, что догонит попутная машина и довезет. Но пришлось все двадцать пять километров отмахать пешим ходом. Я даже рад был этому. О многом передумал по дороге. Как ни странно, та душевная боль, которая постоянно терзала, не покидала меня после увиденного в каптерке, растаяла, исчезла, словно брат выбил ее из меня. И не было злобы, презрения к женщинам. Остался только стыд перед Валентиной Васильевной, и особенно перед братом. Что же я натворил? Как же я буду глядеть им в глаза?