Могилку красноармейца Нечипор приметил загодя. Он не очень-то верил, что лежит там Юрий Петрович, и сама хозяйка хутора не бралась утверждать, но кто бы там ни был — он был свой. В темноте Нечипор споро орудовал лопатой. Поставив крест, притоптал землю вокруг. В работе он не заметил, как подошла к нему хозяйка хутора, но не удивился: знал, что она обретается где-то здесь. Женщина молчком взяла Нечипора за рукав и привела к погребу. В погребе лежал Костик…

Костик был в беспамятстве. По словам хуторянки, она услыхала стоны и подобрала раненого в бурьяне. Недолго думая, Нечипор перенес его на возок и укрыл все той же соломой.

Всю дорогу Костик метался, скидывал солому. В бредовых его выкриках Нечипор уловил какую-то связность и вскоре понял, от чьей руки пострадал парень.

Домой Нечипор добрался в полночь, и кажется, никем не замеченным. Вдвоем с женой перенесли они Костика в хату, обмыли и перевязали бедро. А наутро староста, не желая отягчать и без того сложные отношения между двоюродными братьями, пустил слух и внушил Константину: он сам напоролся на вилы. Такая легенда устраивала и самого пострадавшего. Тем более что рана оказалась неопасной, в мякоть, просто Костик потерял много крови.

Нечипор старался глядеть на Костика осуждающе, однако не мог скрыть сострадания. По его мнению, Костик был тот телок, который скакал, скакал… Известно, сколько нитка ни вейся…

— Когда ты в последний раз видел батю?

— А что? Дня два…

— Ушел, говорят.

— Куда?

— Кто знает? Туда… — Нечипор неопределенно махнул рукой.

Уловив недосказанность, Костик обиженно отвернулся к стене и ойкнул от боли. И тут его прорвало:

— А… братец… сволочь! Погоди, посчитаемся…

Нечипор видел, что парень вол на весь мир, и по-человечески понимал его, даже сочувствовал.

— Не в себе ты, Константин.

— Умники! Тот смылся, другой… И вы тоже. Может, вы лучше других?

— Оно с какой меркой…

— Староста! Х-ха…

В голосе Костика было столько презрения, что Нечипор не сразу нашелся. Он, правда, смирился со своим скользким положением, в селе ему приходилось слыхивать и не такое. Но упреков от этого шкодливого щенка он не ждал. Поиграв желваками, Нечипор плеснул масла в огонь:

— Между прочим, староста старосте рознь, да не каждому это понять дано. Ну, поспи, болезный, — сказал и вышел.

У Захара Платоновича ныло сердце; он долго не мог забыться, думал о Евгении — как у него с Нечипором сложится? Захар Платонович лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноте в портрет Шевченко под вышитым рушником — покуда страждущее лицо Кобзаря не расплылось, а самого Захара Платоновича сморило, и в полудреме он уже не Кобзаря видел, а Прохоровну. Он не стал просыпаться, такие сонные причуды в последнее время были ему не в диковину — случалось, он и разговаривал с покойной во сне, и даже делал всякую домашнюю работу.

Прохоровна, мнилось Захару Платоновичу, крутилась на кухне, однако нет-нет да и поглядывала в комнату, проверяла его успехи. Наконец ее терпение лопнуло.

— Полно шлындать! Самовар задуй да усы протри… портретные! — Выше усов она Кобзаря за притолокой не видела.

Захар Платонович поелозил рукавом по печально обвисшим усам поэта, осторожно встал на жидкий венский стул и с благоговением повесил портрет на место. Покончив с портретом, переместился в угол. Оттуда на него зрили с полдюжины темноликих, засиженных мухами святых мужского и женского пола. Их всевидящие очи тоже укоряли его в чем-то, однако он бесцеремонно поснимал иконки с божницы и поставил на полу, ликами к стенке. Один образок полетел у него из рук.

— А чтоб им! Пыли на них, преподобных… Протирай, стара!

Захар Платонович сгреб с оголенной божницы ворох пожелтевших бумажек, и среди них билет давно отыгравшей первой лотереи Осоавиахима.

— Всякий хлам… Не придется тебе, стара, путешествовать в Америку. Разве на метле…

— Иди снедать, — сухо объявила Прохоровна, пропустив легкомысленный выпад мимо ушей.

После завтрака на кухне остались Женя да Прохоровна. Пока старая прибирала и мыла посуду, внук принес ранец и разложил на столе школьные принадлежности.

— Иль нет тебе другого места?

— Бабуня, постой… Там Костик.

— Иди, иди! Ступай в комнату.

— Бабушка! Ты ж темная?

— Темная, внучек.

— Учительница сказала…

Прохоровна прислушалась к звонкому голосу настырного внука и перестала скрести чугунок.

— Поздно учиться, любый, поздно. И вижу я плохо, и ей к чему…

Но Женя продолжал уговаривать бабушку, и она не устояла. Справившись с посудой, надела очки, присела к столу.

Она сидела пригорюнившись и глядя из-под очков себе под ноги. Голос внука касался ее сознания, но смысла слов она, похоже, не улавливала, да и не старалась уловить.

И долго бы еще тянулся первый урок, если б не замечание забредшего на кухню Захара Платоновича:

— Ликбез… Нужна твоей бабе грамота как корове седло!

— А то ж… — согласилась, к несказанной обиде своего учителя, бабушка.

— Ты б, Евген, просветил ее по части бога.

Дедов совет Женя тоже в одно ухо впустил, в другое выпустил: он не однажды слышал споры деда с бабушкой о боге и знал, что дед неверующий, а бабушка — середина наполовину. Разговор заводил обычно дедушка, и все начиналось шуткой, а кончалось ссорой, и тогда бабушка целый вечер ходила молчаливая.

Сам Женя твердо знал, что религия — опиум, и держал в этом простом вопросе сторону деда. Даже дал себе слово — не заглядывать в поповский сад ни единым глазом: опиум так опиум! К тому же с опиумом смешивался почему-то атеизм, выступавший в представлении Жени на длинных ногах, подобно аисту. А за аистом вырисовывался отец, и на душе становилось сладко и грустно; вспоминалось что-то далекое и неясное, появлялось щемящее чувство и желание куда-то улететь; хотелось быть птицей и плакать.

— А что, стара? Иконки я поснимал… Так, может, заодно и вынести?

— Язык поворачивается… — беззлобно, с оттенком безразличия ответила Прохоровна. В очках, рядом с грамотеем внуком, да еще и сама с книгой в руках, она казалась непривычно размякшей и ублаготворенной.

— Ей-бо, прозрела старуха.

— Иди, не морочь голову!

И опять Женя вклинился в разговор:

— Бабушка… а бабушка! Вот я тебе посоветую…

— А ну, ну…

— Не веруй в бога!

Было видно, как бабушкина рука что-то ищет ощупью на столе. Рука шарит, шарит… Зацепила пальцами сковородку, подвинулась дальше, потрогала самоварный поднос, ткнулась в жестянку с заваркой и остановилась на канавке в клеенке, над щелью меж досок. Замерла. Лицо бабушкино стало суровым и неприступным. «Ну, сейчас будет нам в дедом!» — подумал Женя, невольно отпрянув от стола и краем глаза примечая, как дедушка подвигается боком к комнатной двери.

— А я и не верю, милый…

— Забожись! — Женя облегченно вздохнул. — Так зачем иконы?

— Свыклась… В старину как было? Наперед икону целуй, потом отца и мать, а там хлеб-соль. Так-то!

— Из одного дерева икона и лопата… — завел опять Захар Платонович, но осекся, поймав серьезный и будто покаянный взгляд Прохоровны.

Своими руками вынесла она в тот раз из комнаты образа́. Протерев, сложила в сундук; лишь сияющий лик Спасителя да лампаду перенесла в кухню, на божницу.

В эту же ночь наведались к Захару Платоновичу Вадим и Митька-вор. Уняв собаку и впустив незваных гостей, старик в одном исподнем сел на диванчик и уставился на Вадима. На Митьку Захар Платонович не глядел, хотя и знал, что он здесь неспроста. Тот возле порога печатал в рядок следы. С мокрого сапога шмякала на половицы грязь.

— Так что, господа хорошие?

— Не волнуйтесь, у нас мирный разговор, — заверил Вадим.

— Оно, конечно… сплошной мир…

И опять в комнате натянулась тишина.

— Мы вас пальцем не тронем, если свяжете нас с Евгением, — первым нарушил молчание Вадим.

— Это по какой такой надобности?

— Они схватили Журбу, а вы в наших руках. Предлагаем обмен.

У Захара Платоновича посуровело лицо. Он диковато зыркнул на Вадима и зашарил рукой у подлокотника. Тот знал, каким древним способом учил старик своего непутевого Павлушу, и скоренько отступил.

— Обмен? Зачем? Вы бандюгу силком отбейте. Вона сколько войска в местечке. Да так ли вам нужен тот Журба?