ПРОЛОГ.

ПРОЛОГ.

Двое сидели и курили, навалившись на стены дверного проема. Желтый свет падал на ноябрьский снег. Один седой, другой молодой.

Тот, который молодой, со смешками и сплевыванием, рассказывал, как на выходных ездил на шашлыки.

Старый его не слушал. Он кивал, поддакивал, но не слушал и не слышал.

Тот, который седой, смотрел на снег и пытался понять, что такое война. Три, а может, четыре года назад, шел такой же снег. Такие же хлопья, такой же мокрый. Через этот снег везла на санках мама дочку. Маме было двадцать четыре по паспорту, девочке три по свидетельству о рождении. Седой сам проверял документы.

- Чего ж вы в России-то не остались?

Снег падал на документы.

- Не прижилася. Домой идем, в Ясиноватую. Может еще цел.

- Там стреляют.

- Ну и что?

И пошла дальше, ее санки скрипели на снегу и скрежетали на асфальте. Седой смотрел ей вслед, ока она не скрылась в пелене...

Вот это и есть война.

А здесь тот, который моложе, болтал без умолку, тот, который седой, слушал без усталости:

- Ты вот серьезно туда поехал просто так, да? Ты здесь себе работу найти не мог? У тебя же два высших образования.

- У тебя одно, ты нашел?

- Я нашел, - ответил тот, который младший. Ответил уверенно, ведь он был прав.

Действительно, чем не работа. Двое на двое суток. С девяти утра и до двадцати трех вечера. Основную часть времени пинаешь балду и треплешься с девчонками у кассы. Пару часов в день выгружаешь бутылки и расставляешь их по залу. Иногда приезжает кустовой менеджер, тогда ты изображаешь активную деятельность. Холодильник протираешь, или перетаскиваешь булькающие ящики, или заполняешь никому не нужные бумаги.

Седой ответил:

- Навсегда нашел-то?

Молодой чуток подзамялся и махнул рукой с планшетом:

- Ну... Чего навсегда-то? Год-другой и стану старшим менеджером. Потом кустовым, потом...

- Кем вы видите себя через двадцать лет в нашей компании? - передразнил седой девочку из отдела кадров. Девочка, конечно, была симпатична. Все при ней. И ножки, и ручки, и пухлые губки, глядя на которые, сразу видишь скабрезную сцену. Вот бы она этими красными губками моего меда сглотнула. Но девочка задавала дурацкие вопросы и седой дурацки отвечал ей:

- Кем я вижу себя в вашей компании через двадцать лет? Через двадцать лет я выйду на пенсию, даже если повысят пенсионный возраст. Так что я в гробу я себя вижу.

- Что, простите?

- Мемчик неудачный, вашбродь, - отвечал ей седой

Слово 'мемчик' она поняла, а 'вашбродь' уже нет. Седому пришлось объяснять. Все равно не поняла. Но на работу грузчиком-мерчендайзером его все равно взяли.

И вот седой стоит и курит, а рядом напарник.

Падает первый ноябрьский снег. Седой вытянул руку под желтый свет и засмотрелся как снежинки падают на заскорузлую ладонь. Молодой же продолжил трещать:

- Вот сколько тебе там платили?

- Пятнашку.

- Серьезно, что ли? И ты за пятнашку поехал воевать?

- Нет.

- Что нет, - выдохнул сиреневым дымом молодой. - Ты только что сказал, что вам по пятнашке платили.

- По пятнашке платили, но ездил я туда за другим.

Снег усилился, начал падать медленными хлопьями, хотя только что несся крупой. И ветер подул. Здесь, в Кирове, ветер особенный. Дует отовсюду и всегда в лицо. И всегда холодный. Однако ноябрьский снег это хорошо. Он моментально засыпает болотную вятскую грязь, морозит ее и закрывает до весны. Здесь есть три времени года: девять месяцев зима, два месяца грязь, неделя комаров. Еще три недели плавают между грязью и комарами. Но есть и светлые моменты. В начале июня, когда черные дни уходят под наступлением белых ночей. И вот сейчас, в ноябре, когда первый снег падает на бугры мерзлой земли в самом центре города. Скоро сюда, к черному входу магазина, приедет 'газелька' и седой с молодым будет ее разгружать. У седого кожаные тактические перчатки, у молодого обычные рабочие. С такими пупырышками желтыми по внутренней стороне ладони. С такими тоже можно воевать в первые дни. Нормальные такие, их не жалко. Но и дохнут они быстро. Кому как удобно, получается. А еще как у кого деньги есть. Кто-то кожаные перчатки сразу покупает, а кто-то десяток тряпичных - на месяц как раз и хватает.

- Ну так расскажи мне, зачем, кроме денег туда ездить?

- Не хочу, - ответил седой.

- Почему это? - изумился молодой и сунул планшет под рукав модной курточки.

- Потому это, - сплюнул седой и затянулся в кулак. На выдохе белого спросил: - Тебе-то это зачем? Тебя ж туда не призывают.

Почему-то мерзли коленки. Надо было кальсоны надеть. Здесь их называют термобельем.

- Да мне просто интересно, че ты вот такой...

- Какой?

- Ну такой... Грубый.

- Вырос таким. А был нежным, как ты, - седой посмотрел в небо, оттуда валилась снежная бесконечность. Даже голова закружилась.

Молодой вдруг засмеялся:

- Ты гляди какой мемчик крутой.

- Какой? - спросил седой, продолжая смотреть в небо.

- Да лан, проехали, - и молодой открыл планшет.

- Ну проехали, так проехали.

Двое курили. Один смотрел в небо, второй в ленту 'Контакта'. У одного все снежинки были разные, у другого были разные паблики. Снежинки были из воды, паблики тоже.

- Ты чего спрашивал-то? - выкинул в урну окурок седой.

- Кто?

- Ты?

- Я? - отвечал молодой, продолжая глядеть в планшет.

Седой покосился на него:

- А тут кто-то еще есть?

-А? Да... Я чета...

Молодой оглядывался вокруг. Не видя снега, он оглядывал побелевшую улицу. Если бы тут работал снайпер, молодого уже убили бы. Но снайпера здесь не было, его здесь не могло быть. Это Киров, это Вятка. Откуда здесь снайперы? Здесь войны не было с пятнадцатого века. А там войны не было всего семьдесят лет. Но в таком же, только украинском, городе однажды вместо снегопада по небу пронеслись ракеты 'Градов'. Пронеслись и упали сначала по восточным кварталам, затем по западным, потом по южным, досталось и западным. И смотришь, завороженный, на огненные ночные стрелы, разрубающие черное южное небо, а падаешь потом. Когда первый взрыв случается. И они, эти стрелы, такие медленные в небе, и такие быстрые на земле. Словно огибающий по дуге окурок, попадающий в край урны и разбрасывающий искры.

- А? - спросил седой.

- А? - ответил молодой.

Каждый из них залип по-своему.

- Все равно я не понимаю, - вздохнул молодой. - Ты ж нормально в Москве жил, работал там. Вдруг сорвался и поехал на войну. Зачем?

- Я не знаю, - соврал седой.

Все он знал. Просто не знал как сказать. А когда не знаешь, как сказать: зачем говорить?

Когда он первый раз вернулся с войны, то отказал в интервью всем местным, провинциальным журналистам. Левая половина лица болела и не могла двигаться. Правая дергалась нервным тиком.

Первый раз границу они переходили нелегально. Ночью, под донской луной. Всей границы - речка с камышами. На той стороне их группу ждали украинские пограничники. Взяв с каждого по сотне баксов - а их было пять человек, - они подписали необходимые документы и растворились в ночной тишине. Да какой тишине? Цикады орали так, что заглушали канонаду боя. На юге от перехода сверкали взрывы на горизонте. Там донецкие шахтеры кипятили очередной котел с укропом.

Через сутки седой увидел это блюдо. Сотни, а может, тысячи гордых украинских военных слоями лежали вдоль дороги, дымилась сожженная бронетехника, горелые 'калаши' лежали кучами. А еще звонили телефоны. Десятками, сотнями. Из карманов убитых солдат стаей маминых звонков. Вороны пугались этих звонков. Они взлетали, закрывая стаями солнце. Кошмарный запах саднил в горле. Седой залил его дешевым пивом в ближайшем селе, где такие же будущие трупы с жовто-блакитными повязками разбрелись по перекресткам. Документы у седого были в порядке, поэтому он спокойно доехал до станции, откуда уже поездом уехал до Одессы. В поезде ему снился безногий и безрукий труп украинского солдата, качающегося на проводах линии ЛЭП.

И нет, седого блевать не тянуло. Свое он отблевал утром третьего мая четырнадцатого года в той же Одессе.

- Едет, - с сожалением сказал и показал планшетом на мелькнувшие в снегу лучи света.