Мир сейчас такой - прав тот, кто первый рассказал о себе, а не тот, кого убили. А то, мертвые умеют говорить своими телами, то убийц пока не волнует. Главное сообщить всему миру - 'Ой, это не я'.

Тогда, летом тринадцатого, Воронцов еще не знал, что ему через год придется стрелять в лицо такому лукавоглазому семнадцатилетнему убийце. Где-то там, в дымке, останутся жена, теща, кактус, кот по имени Макс.

Убийце и впрямь семнадцать. Он с Харькова. Он стоит под июльским солнцем, по его обнаженному торсу стекают капли пота. Он не додумался убрать фотачки со стен 'Контакта' и 'Фейсбука'. Вот лежит умирающая девочка из Одессы возле Дома Профсоюзов. Нога ее сломана в двух местах, торчит белая кость, брызжет кровь. А он просто поставил ногу на ее голову. И фотографируется. 'Селфи с трупом, двадцать гривен, кто желает?'. Желающих много.

Было много.

Один из них стоит перед отделением ополченцев спустя год.

Дышит он тяжело, мутная капля пота дрожит над левым глазом. Зачем брать его в плен? Сержант, по крайней мере, у него такие погоны - дает отмашку. Парень вдруг падает на колени и начинает орать благим матом. У Воронцова автомата не было, был 'ТТ', подогнанный комбригом. Он целился в каплю на брови, но попал или нет - не знал. Глаза закрыл. Но отделение-то не промахнулось.

- Ты тольк не пиши об этом, - попросил отделенный. Именно так он и говорил, сглатывая окончания: 'Тольк'.

- Не буду, конечно, - соврал Воронцов. А, может быть, и не соврал.

О чем-то гудел двигатель автобуса под спиной. Мелькали фонари станций платной дороги. Воронцову снился сон.

Будто бы он сидит в комнате и у него тот самый 'ТТ', найденный комбригом на луганских складах. А еще граната. Гранату он хочет кинуть в разбитое окно, за которым шепчутся по-русски украинские солдаты. Но взрыватель почему-то пшикает синим дымком и ломается. А укропы вдруг слышат этот пшик и бегут в дом. Тогда Воронцов берет пистолет и прикладывает к виску. И ствол такой холодный-холодный. Пуля медленно пробивает кожу на виске, словно комар кусает. И совершенно не больно. Только мир темнеет, темнеет, становится черным. Черным до того, что не видно мизинца, которым Воронцов зачем-то касается носа. Вот она - смерть. Сердце ударяет раз, другой, еще полтора раза. Вот еще раз и все.

- Готовим документы, граница, - трубит голос ангела за рулем.

Приехали.

Когда-то здесь ездили по межрайонным дорогам. Две полосы, асфальт. Кто бы Воронцову в восемьдесят пятом сказал, что здесь будет граница.

В том самом, восемьдесят пятом, он вместе с отцом лете над этой будущей границей. А потом появились таможни на каждом шагу: вот сейчас между ЛНР и ДНР таможни. Может быть, это заговор таможенников? Им удобно, на остальных плевать.

Еще до войны Воронцов вез кота в Одессу, через Харьков. Так получилось, что прямых билетов не было из Москвы. С утра они бродили по сКолице. Кота кормить нельзя - нагадит в жаркой дороге. Из солидарности с котом Воронцов сам не ел ничего. Ну пили воду и пиво, конечно. Кому что. Солнечное лето было, предвоенное. Воронцов сводил кота на Красную площадь и показал ему Мавзолей. Кот отвернулся в переноске и мявкал. Мявкал на метро, на полицейских, на запах хот-догов.

На харьковской таможне докопались до паспорта Воронцова, затем до паспорта котэ. За две тысячи неучтенных рублей они вышли. Пограничники и таможенники побежали менять рубли на гривны, а Воронцов с котом побежали в местное отделение 'Сбербанка'. Снимать бабло, пришедшее от тогда еще жены. Деньги сняли. Кот обоссал харьковское отделение 'Сбера', не вытерпел. Их выгнали из здания, а потом, шепотом, сотрудница отделения сказала мужикам: 'Спасибо!'. Их закрыли на дезинфекцию, а девочек распустили по домам. Лишний выходной барышням.

Воронцов с котом ушли в кафе, долго мылись. Кот орал благим матом в раковине, под холодной водой. Воронцов тихо матерился. Потом они ели сосиски. В тарелку капала кровь с расцарапанных рук. Коту это нравилось.

Затем они ехали в купейном вагоне разбитого Украиной поезда 'Харьков-Одесса'. Кот устал ехать из Кирова и стал орать. Поэтому, чтобы не мешать никому, ночью Воронцов унес переноску с котом в тамбур, там они и спали.

Почти так же он ехал в поезде 'Симферополь-Киров' в девяносто третьем. Так, да не так. С котом в двенадцатом было легче.

В девяносто третьем он вел пешую группу по горному Крыму. Бахчисарай - Баштановка - Мангуп - 'Орлиный залет' - Большой Каньон - Ай-Петри - Алупка.

Днем в Бахчисарае он, как командир группы, поменял у местного участкового деревянные рубли на бумажные карбованцы. В одном кабинете с участковым сидел и представитель контрольно-спасательной станции. У него встали на учет. Студент Воронцов заплатил ему русскими рублями. Несмотря на то, что российская валюта катилась под откос, украинская со свистом валилась в пропасть с бешеной скоростью. Хотя, казалось бы, куда быстрее русского рубля?

Вышел Воронцов от них с огромным пакетом, набитым украинской бумагой.

Это казалось любопытным до вечера. А вечером на мотоциклах приехали крымские татары. У каждого из них были писКолеты на руках. Удивительно, но Воронцов тогда сообразил, что надо сдаться. Пока он рассказывал жалобно, что вот, мол, группа студентов, что откуда у них деньги, туристы быстро собрались, сняв палатки. Им дали десять минут на то, что бы они свалили с поляны. И через эти самые десять минут десять они уже поднимались по скальной лестнице бывшего Успенского монастыря. Заночевали на плоской вершине, снова разведя костер. А когда по ним стреляли из Чуфут-Кале, никто и ничего понял. Потому что совсем еще молодые были. Первый раз были под обстрелом. И как поняли, черт его знает.

Наверное потому, что спустя две недели точно такие же звуки разорвали теплую крымскую ночь в Алупке, недалеко от того места, где они стояли с палатками. Под утро приехала милиция не пойми какого государства - то ли советского, то ли украинского, то ли крымского. Оказалось, что расстреляли владельца кафе, в которое студенты ходили иногда дешево завтракать.

Вот в эти дни, когда волоком тащили на себе Ленку, сжегшую бедро до третьей степени, студенты ощутили всем нутром, что СССР больше нет.

Да, они стояли в Алупке, под знаменитой канатной дорогой на Ай-Петри. Вернее, в Мисхоре, конечно. Но там от Мисхора до Алупки виноградной косточкой плюнуть. От дороги каких-то сто метров, возле арыка, за кустами дикой медовой алычи. Собирались уже. Ленка сливала бензин из горелки. Вместо того, чтобы слить ее в банку, она решила в костер. Ну и пламя по струе поднялось моментально. Она машинально отбросила горелку, успела не обжечь руки. А бензин попал на голое бедро. Стояла же в купальнике: жарко под крымским солнцем.

'Скорая' и врачи - молодцы. Отреагировали моментально, увезли в больницу, не взяли ни копейки. Но надо было ехать, потому что билеты.

Вечерний поезд 'Симферополь-Киров' стоял на перроне, его атаковала толпа людей. В поезд пускали не по билетам, а по какой-то непонятной схеме. Пока с трудом загрузили Ленку и девчонок в одно плацкартное купе, место Воронцова уже заняли какие-то непонятные тетки с курицами в клетках.

- Сыночку, мы ж только до Мелитополя...

Пришлось ехать на третьей багажной полке, потому что в Мелитополе теток с курицами сменили тетки с ведрами. В ведрах сочно пахли груши и вишни. Они тоже куда-то недалеко 'йихалы'. На каждой остановке открывались окна - туда-сюда мелькали банки, тазики опять ведра. И сальные денежные знаки всех мастей. Доллары тетки прятали меж необъятных арбузных грудей. Остальное пихали в кошельки, кошельки в сумочки, сумочки по юбки. А потом сидели, тупо таращась в ночную темноту до следующего полустанка. Проводники впускали всех - люди спали в тамбурах и проходах. Другие люди по ним ходили, стараясь не наступать. А когда наступали, случалась свара. Еще сновали какие-то подозрительные личности туда-сюда: выглядывали, что и где плохо лежит. Где-то после Курска все они начали исчезать. Где-то под Владимиром Воронцов наконец спустился на вторую полку.

А еще через неделю Воронцов уже ехал с другой группой в Хибины. На этот раз вагон был пустой, с разбитыми окнами. Белья и одеял не было. Пришлось вытащить спальники. Но даже спальники не помогали от пронзительного свиста сквозняка. Укрывались еще и матрасами. А проводник двое суток пил в каком-то другом вагоне. На полустанках к разбитым окнам жалобно тянулись бабульки с корзинками морошки и голубики.