И стало еще тяжелее.

Для того, кто прошел двадцатилетнюю закалку Анжеликой, сложных разговоров не существовало. Поэтому Гард выдохнул. Вдохнул. И сказал:

— Привет! Я рад тебя видеть. Так ты не трогал саолмат? Или все-таки это из-за твоих дайнов он как новый?

— Из-за дайнов, — подтвердил Вольф. — Трогать мне его не надо. И тебе не надо.

— Уже вижу, — Гард повернул ключ в замке, запирая кожух. — Ты пришел потому, что он тебе просигналил об открытии?

— Мне-то ты предупреждение не отправлял, — Вольф пожал плечами, — только на пульт в банке. А эти двое — перестраховщики, — он ухмыльнулся, обведя взглядом саолмат и банкомат, которые с самым невинным видом висели бок о бок, — осознают, знаешь ли, ответственность перед банком и клиентами. Поэтому стучат мне даже на инкассаторов, хоть и знают их в лицо. — И добавил тем же дружелюбным тоном: — понятно было, что никого кроме тебя «Амваль» сюда не отправит. Из чего следует, что я пришел не посмотреть, кто это лезет в саолмат без спроса, а поздороваться. Потому что мне интересно, как дела у твоей женщины. По срокам она должна быть в шаге от мировой известности, но я не видел даже записей в юоре.

Сколько времени прошло от открытия кожуха саолмата до появления Вольфа за спиной? Меньше десяти минут. Значит, живет где-то в самом сердце крепости. Что, неужели сразу стал одним из приближенных тийрмастера? Да нет, не в этом дело. Он большая шишка среди упырей, вот его и приняли как почетного гостя.

Гард действительно рад был его видеть. Сам не ожидал. Радоваться, встретив вампира, на руках которого десятки тысяч убийств — это же странно, нет? Не важно, что убивал он чудовищ и людоедов.

А вот, смотри-ка, стоит этот тип, улыбается, и хочется улыбнуться в ответ.

Гард не стал себе отказывать. Улыбнулся.

— Если ты пьешь пиво или хотя бы готов составить компанию тому, кто пьет пиво, то я отправлю в банк предварительный отчет, и… — он огляделся. Лабиринт из раскаленного камня, называвшийся Ваха, с архитектурной точки зрения был, пожалуй, даже красивым, но пива здесь точно не продавали. — Не знаю. Выберемся в какой-нибудь поселок. Я тебя угощу. Где пиво вкуснее?

На мгновение взгляд Вольфа стал отсутствующим. А потом прямо на матовом черном капоте «игваля» развернулась проекция карты тийра. Гард знал, что его машина и такое умеет, но сам никогда эту функцию не использовал — предпочитал выводить проекцию на лобовое стекло.

Большинство обитателей Азастира рекомендовали пивоварню трактира «Тава» в поселке Бирте. Всего тридцать километров от Вахи. Рукой подать.

— Не реклама, — произнес Вольф все еще слегка рассеянно, — интересные рецепты. Поехали. Расскажешь мне про Анжелику и Ойхе. И нет, я не пью, но умею слушать и говорить.

С коллегами у Гарда складывалось неплохо. То, что его почти сразу поставили руководить сервисной службой, отношений не испортило — он лучше всех знал жизнь на Трассе, а в их работе это было полезней любых технических навыков. Несколько раз за три месяца они выбирались после работы выпить пива, и нормально сидели. Поговорить было о чем, а спорить — не о чем. Но про Анжелику Гард не мог рассказать никому. Ему не то чтоб надо было о ней рассказывать, не в том дело. Просто он в команде был единственным женатым, да еще и на такой красавице, о какой никто из его бойцов даже не мечтал никогда. И это, в отличие от должности начальника, отдаляло от остальных. Когда заходили разговоры о женщинах, Гарду сказать было нечего. Он считался счастливчиком, у которого все отлично, а у кого все отлично, с тем говорить неинтересно. Сближает-то не общее везение, а общие проблемы.

Вольф считал Анжелику проблемой. То есть, не так. Вольф понимал, что Анжелика — проблема. Она, конечно, лучшее, что у Гарда в жизни случалось, но как же с ней было непросто. Особенно теперь, в Эсимене, когда она, вплотную подступила к тому, о чем мечтала лет с двенадцати, с того момента, как научилась говорить. Подступила… и уперлась в стену.

Не брали ее ни в один театр. Любительские труппы принимали, вроде, с радостью, но… на сцену не выпускали. Есть у двоедушцев проблема — не получаются они на тасвирах и видеозаписях. Человеческий и звериный облик то сливаются, то меняются местами так быстро, что опять же сливаются. Если глазами смотреть — нормально все: человек — когда человек, зверь — когда зверь. А в записи — страховидла зубастая, вроде тех оборотней, про которых кино снимают. Ну, и кому при таких делах Анжелика нужна? Хоть даже с самым распрекрасным своим голосом. Маленькие театры за ее счет могли бы пробиться вверх, далеко могли бы пойти, но им же ее раскрутить надо, известной сделать. Как там Вольф сказал: «должна быть в шаге от мировой известности». А как? Когда Гард с Анжеликой собирались в Эсимену, они думали, аудиозаписей хватит, чтоб за нее сразу Сиденская опера ухватилась. А оказалось, без видео — никуда. Это не Ховрамтир, где, чтоб ее послушать, даже из соседних тийров люди приезжали. На Трассе все как-то само получалось. Кто-то что-то записал, кому-то дал послушать, вампиры запись размножили, и пошло-поехало, какая-никакая, а известность. А тут с аудио никто и связываться не хочет. Шоу надо, картинку.

Анжелика была такой красавицей, что Гард и сам понимал — картинку надо обязательно. Но если нет такой возможности… ну, что делать? Да и, майлухт!.. внешность внешностью, Анжелика красавица, кто ж спорит, но ее красоту с ее голосом даже сравнивать нельзя. Голос ее — волшебство, чары или даже чудо. А красота — просто красота. Надо понимать разницу, нет?

Разницу не понимала даже сама Анжелика, иначе согласилась бы просто петь. Просто записываться на студии и продавать записи или дарить, или выкладывать в юор, чтобы их мог слушать и переписывать кто угодно. Но она не хотела быть певицей, она хотела быть актрисой. Она и была — талант к лицедейству за ней признавали даже фейри, и было им это как заноза под ногтем, потому что фейри лицедейства терпеть не могли. Вранье очень уважали, если кто их обмануть умудрялся, они об этом целые истории складывали, рассказывали и пересказывали на разные лады. Выдумки любили, сказки, небылицы. Если кто в стихах мог байки рассказывать — тому они от радости много чего хорошего делали. Правда, при любой возможности к себе забирали и уже не выпускали до самой смерти, так что со стихами или музыкой в Немоте осторожнее надо было. Но вот театра фейри не понимали. Не одобряли. Не нравилось им, когда люди притворялись кем-то. С кино та же беда. Хочешь фильм посмотреть — выбирайся на Трассу.

А Анжелика им нравилась; они всех, кто в Немоте родился, любили. Тоже, правда, к себе забрать могли, так что за детьми глаз да глаз был нужен, но если уж до семи лет не забрали, дальше бояться нечего. Дальше любой фейри к тебе благоволить будет, если только ты ничем его не разозлишь. И тут вдруг такой выверт: была хорошая девочка, а стала актриса. Да талантливая. Была бы бесталанная, погнали бы ее фейри из Немоты навсегда, и думать забыли. Обижать бы не стали, рожденных в Немоте они не обижали без крайней необходимости, но и остаться бы не позволили: кого не видишь, о том и забудешь. А талант как выгонять? Талант для фейри — все равно, что редкий цветок. Вроде бы у любого человека душа расцвести может, а на деле редко кто раскрывается, так и живут до самой смерти даже без бутонов. Анжелика была цветком наиредчайшим, прекрасивейшим и никуда не годным.

— Чемодан без ручки, — хмыкнул Вольф. — Значит, она непременно хочет петь в опере?

— Да в любом театре, лишь бы на сцене. Лишь бы играть, а не просто петь. Все тем кончится, что мы обратно в Ховрамтир вернемся. Там зрителям живой Анжелики позаглаза, без всякого видео. Ну, а что? Какой ни есть, а все-таки, театр. Лучше, чем совсем ничего, как здесь, — Гард мотнул головой, подразумевая под «здесь» Эсимену, а не Азастир.

— Интересно, это в тебе волчья суть говорит? — Вольф склонил голову, разглядывая Гарда. — Ты готов поступать так, как хочет самка или ты готов поступать так, как хочет женщина?

— Зверь я или подкаблучник? — уточнил Гард.

Ответом была довольная улыбка.